И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

Ты не обязана мне верить, но я знаю – я правда знаю, Марта, – что твоя боль сделала тебя достаточно храброй, чтобы продолжать жить. Если ты захочешь, ты можешь привести все в порядок. Начни с сестры».

Я положила письмо в ящик стола и взяла телефон. Там было сообщение от Ингрид. Они вернулись уже несколько дней как, но мы не разговаривали с тех пор, как она приезжала ко мне в Оксфорд. Я писала, но она не отвечала. В ее сообщении говорилось: «По дороге домой захвати средство для прочистки труб, из ванны не уходит вода. Прости, что пишу пошлости, пока ты на работе». Эмоджи баклажана, губ, накрашенных помадой. Пока я смотрела на него, серые точки то появлялись, то пропадали, то появлялись снова.

«Сама понимаешь, это было не тебе».

Я послала ей четки, сигарету и черное сердце. Начала писать еще одно сообщение из эмоджи, с дорогой и бегущей девушкой, но не отправила, потому что если она узнает, что я еду, она уйдет к тому времени, как я доберусь.

* * *

Она была в палисаднике, сидела на захудалом уличном столике, свесив ноги, и смотрела, как ее сыновья нарочно въезжают друг в друга на велосипедах. Несмотря на то что стоял холод, все трое были в шортах и футболках из Диснейленда. Она обернулась, когда они окликнули меня, но не выказала никакой реакции, когда я шла, глупо помахивая рукой, до тех пор пока я не оказалась рядом с ней.

– Привет, Марта. – Было ощущение, что меня ужалили, сестра приветствовала меня, как будто я была ее приятельницей или вообще никем. – Зачем ты здесь?

– Чтобы отдать тебе это. – Я протянула ей пластиковый пакет с жидкостью для прочистки труб. – А еще извиниться.

Ингрид заглянула в пакет и ничего не сказала. Затем произнесла «извини…», отклонившись в сторону, чтобы посмотреть мимо меня туда, где ее сыновья начали намеренно буксовать на велосипедах, что, как они знали, им было делать запрещено; она начала кричать на них – они же знали, что это портит газон.

Никакого газона не было, он был испорчен с того самого дня, как они сюда въехали, и, хотя они игнорировали ее, она повторяла свое предупреждение с той же громкостью каждый раз, когда я думала, что она закончила, и пыталась что-то вставить.

Дождь, который шел все утро, прекратился, когда я выходила из машины, но небо все еще было темным, и каждый небольшой порыв ветра стряхивал воду с деревьев. Я ждала.

Ингрид сдалась и сказала:

– Ну давай.

– Я хотела сказать…

– Подожди. – Сестра встала со стола, достала из лужи машинку, вытащила телефон и отправила серию сообщений, потом вернулась и начала вытирать другую часть стола салфеткой, которую долго не могла найти в кармане.

– Ингрид?

– Что? Ну, давай. Я сказала, давай. – Она не стала садиться на стол, а просто примостилась на его краю.

Я извинилась. Это была версия того, что я сочинила в машине, за исключением витиеватых фраз и остановок, бесконечных повторений и фальстартов, все более и более мучительных по мере того, как я продолжала. Я чувствовала себя ребенком на уроке фортепиано, спотыкающимся на пьесе, которую дома играла в совершенстве.

Чем дольше я продолжала, тем раздраженнее выглядела сестра.

Она лишь сказала: «Я и так все это знаю», когда я снова вернулась к пассажу о желании иметь детей перед не оправдывающим ожиданий концом.

– Так что вот и все, наверное.

Она сказала «именно» и прижала пальцы к ребрам с одной стороны. Дело в том, сказала она мне, глядя перед собой, что я ее полностью вымотала. Я всех вымотала. Все это уже слишком. Она больше не может заботиться обо мне, как о своих детях. Она сказала, что когда-нибудь простит меня, но не сейчас.

Я сказала «хорошо» и хотела уйти, но Ингрид подвинулась и спросила, собираюсь ли я присесть или нет. С минуту мы наблюдали за ее сыновьями, которые к тому времени пытались построить пандус из деревянных досок и кирпича. Потом я сказала:

– Они такие замечательные.

Ингрид пожала плечами.

– Нет, правда. Они невероятные.

– С чего ты это взяла?

– Потому что пять минут назад они были младенцами, а теперь посмотри, что они делают.

– Ну да. Катаются на велосипедах.

Я сказала «нет».

– Я имею в виду, яростно переосмысляют найденные предметы.

Ингрид закрыла лицо руками и покачала головой, как будто плакала.

Я ждала. Через минуту она сказала:

– Хорошо, хорошо, – и убрала руки. – Я простила тебя. – Ее глаза покраснели от слез, но она смеялась. – Ты все еще ужасная. Буквально, ты худший человек на свете.

Я сказала, что знаю это.

– Почему, – сказала она с внезапной грустью в голосе, – почему ты лгала мне, что не хочешь детей? Почему ты не могла мне довериться?

– Я могла тебе довериться. Я не могла довериться себе.

Она спросила почему.

– Потому что ты могла меня уговорить. Как Джонатан. Если бы ты сказала мне, что я буду хорошей матерью, я бы поверила тебе.

Ингрид прислонилась ко мне так, чтобы наши руки соприкоснулись.

– Я бы никогда этого не сказала.

– Ты это говорила. Ты все время говорила мне, что мне нужно завести ребенка.

– Нет, я бы никогда не сказала, что ты будешь хорошей матерью. У тебя бы дерьмово вышло.

Она пихнула меня ногой и сказала:

– Боже, Марта. Я люблю тебя так сильно, что мне даже больно. Можешь дать мне его?

Она указала на полиэтиленовый пакет. Я подняла его с земли, и, заглянув в него, Ингрид сказала:

– Дорогой. Спасибо. – И на минуту я почувствовала, что мы вновь оказались вместе внутри нашего силового поля.

Потом начался крик. Завязалась драка из-за кирпича.

Ингрид сказала, что с нее хватит, и сообщила, что я могу пойти и разобраться с этим, а ей нужно в дом, готовить им чай. Мы обе встали, и я подошла к мальчикам, которые уже держали палки.

Она была почти у дома, когда позвала меня по имени, и я обернулась и увидела, как она пятится задом по последнему участку лужайки, и я лишь помню, как она подняла руки, чтобы затянуть свой хвостик, а облако быстро закрыло солнце, так что свет замерцал на ее лице и волосах, когда она в экстазе закричала всем нам: «Будет моя знаменитая паста-ни-с-чем!»

* * *

Позже, когда дети были в ванне, мы