Крузо - Лутц Зайлер

Эд взял на кухне хлеба, масла, мармелада и луковицу. Какой-то шорох.

Стоя у плиты, он прислушался.

Море.

Просто другая форма тишины.

Щедро насыпал в чашку кофе, залил кипятком. Еще ребенком он слышал за шумами, которые производил сам, другие шумы, тихие зовы, голоса, короткие григорианские песнопения, наверняка это шумели вещи, которые, пользуясь случаем, менялись местами. В том числе он различал колкости или что-то вроде быстро подавленных смешков. На миг имелась возможность заглушить все это еще более сильным собственным шумом, но рано или поздно приходилось вновь притихнуть, и прислушивание начиналось сызнова.

Куда бы проще позавтракать прямо здесь, на кухне, но он отнес все на стол персонала и занял свое место. Мое место, думал Эд. Первый завтрак за этим столом, казалось, состоялся десятилетия назад. Рядом с его тарелкой лежала книжка кассовых чеков. Кожа между пальцами до такой степени выщелочена, что он почти не чувствовал карандаш в руке. Хотел набросать список, список предстоящих дел, но ничего не приходило в голову. В мозгу промелькнули несколько слов, а поскольку собрался писать, он и начал писать, исписал три-четыре странички.

Медленно жуя, Эд рассматривал фотографии прежних команд. На их лицах отчетливо читалась общность. Самые старые снимки висели высоко-высоко, в полумраке под потолком, несколько годов отсутствовали. Многие из этих людей наверняка уже умерли, так что на него смотрели сейчас лица покойников. Взгляд у покойника всегда слегка укоризненный, кто это сказал? Вероятно, какой-нибудь умник-кельнер, или нет, хороший буфетчик, вроде Рика.

Эд представил себе фотографию, свою и Лёша, оба загорелые, с голыми, блестящими плечами. Они смеются, а подпись гласит: «Робинзон и Пятница за шахматами, 1990 год».

«Немножко побудешь здесь, наверху, и уже знаешь, как ходят по водам, малыш». Один из покойников заговорил, из полутьмы под самым потолком, команда 1932 года. Мужчина в белой рубашке и круглых черных очках, больше ничего толком не разглядеть; выглядел он как Фернанду Песоа[24].

Снова тот же шорох. Что-то бродило по дому, но не шагами. Словно сам «Отшельник» пробудился, шум в стенах, отдаленное, глухое громыханье, глубоко в камне.

– Там они это и отыскали, – пробормотал Эд, – за трактиром в лесу, за так называемым лесным трактиром высоко на обрыве, пряталось не что иное, как доисторическое чудище, в теле которого был заперт судомой, до конца своих дней…

– Вставай, в Ниневию ступай… – Человек-Песоа опять заговорил.

Эд встал. Присел на корточки, склонил голову набок, приглядывался к углам, задерживал дыхание и прислушивался. В сущности, шум был повсюду. На пробу он приложил ухо к чугуну кассы, потом к буфетной стойке, охлаждение бочонка не работало. Торопливо обежал дом, но шум был не наверху и не внизу, двигался, был нигде и везде.

Стало быть, надо сесть, сосредоточиться.

Его взгляд упал на чековую книжку. Это он написал?

Да.

Нет.

Луковица.

Он взял резачок, принялся чистить луковицу, с негнущимся запястьем. Мне нужна лестница, подумал Эд. Он хотел попробовать починить «Виолу», но был не в силах записать сейчас слово «лестница».

Какая-то вибрация, трескучая и глухая, потом вроде как оханье, может, смешок, но очень тихий и подвижный.

Эд отодвинул в сторону завтрак, приложил ухо к столу, отставив руки подальше. Постарался держаться совершенно спокойно и выглядел как только что застреленный. Подпись под снимком: «Последний сез». То, что он слышал, это рокот, обычный рокот. Всегда присутствующий здесь, в нем и во всех вещах. Он слышал мягкий шелест своих волос. Ухо ощущало прохладу древесины. Он слышал свою кровь, стук сердца, и это его смягчило; всего лишь твое старое нескладное сердце, подумал Эд. Может, «Отшельник» и я вдруг слились воедино, раз – и все. Он чуть не рассмеялся.

Теперь надо немножко размяться. Он отнес посуду в судомойню и попробовал вспомнить лекцию Крузо про сочинительство. «Вообще-то тебе хочется погрузиться целиком, утонуть, но, по сути, достаточно просто водить руками в воде…» Он открыл кран, вода была уже приятно теплая (хорошая печка). Неотрывно смотрел на свою тарелку под струей, испытывая немалое желание приложить ухо к мокрому краю раковины. Мельком спросил себя, что видел… может быть, видел, за спиной, возле шкафов.

Слишком поздно.

Любовь

Дальше – только детали. Мощь, с какой что-то обрушилось ему на спину, прямо из стены. Тяжесть и дыхание на затылке. Схватка на полу и животная силища, норовящая втиснуть его голову в водосток.

Он задыхался. Выдавил из себя «нет-нет», потом «ой-ой-ой» и жалобное «пусти». Посреди этого «пусти» уткнулся ртом в волокнистую слизь на решетке слива. Сплюнул, но часть попала в рот – мыло и гниль.

Без сомнения, зверь из стены – это Крузо. Дыхание тяжелое, голос охрип. Сверху, из раковины, на голову Эду хлестала вода, он ничего толком не разбирал. Снова и снова в мозг вонзалось слово «предал», а еще имя Роммштедта и «все выложил, все рассказал!». Но главное слово – «предал». Предал Соню, предал «Отшельника», предал «мою мать, мою мать…». На этом Крузо заклинился, перешел на русский. От него разило жаром лихорадки, дыхание пахло болезнью.

– Лёш! – вихрем брызг из горла.

Лишь теперь он почувствовал в ладони острую боль. Резачок. Промыть как следует, дочиста – подумал ли он об этом или о крузовской поэтике мытья посуды, не важно. В ту почти сновидческую и уже непостижимую минуту, падая на пол, он зажал лезвие в кулаке, вцепился в резачок, как это ни бессмысленно.

Сейчас Крузо стоял на коленях у него за спиной, неразборчиво бормотал, твердил одно и то же, высоко над ним и водопадом. В самом низу Эдовы ребра на камне, вот-вот треснут. Радиологическая станция, санинспектор – повсюду предательство. Уже давно Эд ничего не понимал в бормотании Крузо; решетка водостока вдавливалась ему в лицо, превращала его в гримасу – смывала, это слово тянуло его в глубину, смывала в вонючую дыру, в царство земноводного, смывала как грязь, как отходы, как жирный соус, а теперь добралась до него самого… Серая слизь – вот его друг. Серая, волокнистая слизь, не позволяющая ржавому железу врезаться в губы. Есть у него и другие друзья, например остатки книжных фондов, храбрые помощники, которые, как всегда, норовили что-нибудь нашептать. Совет, идею, пусть и в последнюю секунду.

«И, мертвая, касаешься рукой

Его щеки. Родная, ты нежна…»[25]

Глухой звук гонга, и Крузо словно бы парит.

Эд отпихнул тяжелое тело в сторону, скорчился, хватая ртом воздух; вода все текла, он подставил лицо под струю, и его стошнило в раковину; он пробовал выполоскать рот, выполоскать все, давился и плевал.

Словно подкошенный, Крузо лежал на полу, раскинув руки, будто судомойня «Отшельника» его последняя остановка. В волосах кровь. Немного и, кажется, уже густеет, сворачивается. Резачок вспорол ему рубашку на уровне бедра, но кожу только оцарапал. На боку порез, хотя несерьезный, просто от неожиданности, от внезапной боли Крузо дернулся вверх и с размаху треснулся головой о стальную раковину, точнее, о ржавую раму из стальных уголков, на которую опирались раковины…

Все дело в месте, подумал Эд, чувствительное оно, ничего не поделаешь.

Он мешком осел на пол, ноги не держали, надо повременить, сердце стучало словно молот. Лишь позднее Эд спросил себя, как он сумел выставить из кулака резачок, когда правая рука наугад метнулась назад.

Человек на полу вымок до нитки. С виду очень мирный, вроде как отдыхает. Легкая дрожь пробежала по телу, и Эд осторожно коснулся его лба. Горячий. Он искал в себе чувство, которому можно довериться, однако нашел только новый страх да панику. И заботу, средство, желавшее пособить ему, на основе практического опыта, какого он никогда не имел. А в глубине разочарование, только оно и было ему знакомо. И в нем опять-таки забота, подлинная забота, забота дружбы, а в ней опять разочарование, терпкое и смутное, а в нем ярость и в самой сердцевине – беспомощность. Полнейшее безумие, совершенно недоступное пониманию.

Перетащить Крузо в комнатушку Кромбаха стоило массы времени и всех оставшихся сил. Из нескольких «римлян» Эд соорудил подобие волокуши. Мокрое тело снова и снова выскальзывало из рук и падало на пол.

– Прости, прости, пожалуйста…

Эд дрожал от натуги. При любом движении давился рвотой, хотел вытошнить из себя все-все.

Комнатушка выглядела так, будто Кромбаху было крайне важно оставить впечатление аккуратности. Пахло «Экслепеном». Эд вернулся в судомойню, еще раз выполоскал рот. Язык распух, прилипал к нёбу. Он поднял с полу резачок, вымыл его. В голове мелькнула мысль о сокрытии следов, блеклая и несущественная.

Точно крупная добыча, Крузо лежал возле кромбаховского письменного стола. Под заботой растекалась обида, тихая и холодная. Вся мощь отпора. Эд приставил нож к груди Крузо и глубоко вздохнул.