Избранные произведения - Осаму Дадзай

Маленький, маленький краб полз и полз вперед, тихо бормоча что-то себе под нос: «Были ли у меня способности? Ах, даже если и были, то какие-то странные. Скитаться по миру? Это единственное, что мне остается. А какие приманки ты бросал редактору, чтобы продать свою рукопись? Из кожи вон лез. Бил на жалость, делал вид, что плачешь, даже глазные капли в ход пускал. Запугивал… Первое дело одеться получше. Вот еще правило— никаких объяснений. Просто скучающим тоном: „Вот, если вам понравится…“ А, как ноет спина! Видно, тело обезвожено. Запах морской воды — единственная отрада для души. Если иссякнет и он, пусть исчезну и я, в нем растворившись. Снова войти в море… Нырнуть поглубже — на дно, на дно, на дно… Блаженство: тихие заросли водорослей, стайки рыбок». Задыхаясь, теряя дыхание, маленький краб кружил и кружил по песку. Передышка в тени тростниковой хижины на берегу залива. Еще одна — в тени подгнившей рыбачьей лодки. «О краб, откуда ты, краб? Куда ты, куда ты, краб?» — голос замолк.

— Что-нибудь случилось? — я открыл глаза.

— Нет, ничего, — [53]тихо ответила монахиня. — Просто ни к чему все это. Кажется, это из «Кодзики»* — «Возмездие не ошибается». А где у вас уборная?

— Выйдешь из комнаты, пойдешь по коридору направо и упрешься в дверь.

— В осенние дни женщины мерзнут, — сказала она и, словно шаловливый ребенок, повертела головой. Я улыбнулся.

Монахиня вышла из комнаты. Натянув одеяло на голову, я стал размышлять. О нет, ни о чем возвышенном я не думал, а просто злорадно посмеивался про себя: «Ну и находка…»

Монахиня вернулась, плотно задвинула за собой перегородку и, не садясь, сказала:

— Мне пора ложиться. Уже двенадцать. Вы не возражаете?

Я ответил:

— Нет, что ты.

Еще в раннем детстве я поклялся себе, что в какой бы нищете мне ни пришлось жить, у меня всегда будут хорошие одеяла. Поэтому появление нежданной гостьи не смутило меня. Я поднялся, вытащил из-под себя одно из трех одеял и расстелил его рядом.

— Какой странный узор! Бывают такие витражи.

Накрывался я обычно двумя одеялами и теперь протянул ей одно из них.

— Нет, не нужно, я не буду накрываться.

— Ну, как хочешь.

Спрятав под одеялом четки и книгу, монахиня легла на него, не раздеваясь.

— Смотрите внимательно на мое лицо. Засну я сразу. А заснув, начну скрипеть зубами. И тут-то возникнет Истинноявленный…

— Истинноявленный?

— Да, Великий Будда ежедневно выходит на ночную прогулку. Вы говорите, вам скучно, так смотрите же, смотрите внимательней. Вот почему я отказалась от одеяла.

В самом деле, как только умолк ее голос, послышалось спокойное сонное дыхание. И тут же — резкий зубовный скрежет. В соседней комнате что-то зашуршало. Я вылез из-под одеяла, протянув руку, раздвинул перегородки и увидел Истинноявленного.

Он восседал верхом на белом слоне в два сяку высотой. Под ним было золотое, потемневшее от времени седло. Будда казался немного… да нет, даже очень — исхудавшим. Его обтянутые кожей ребра напоминали оконные жалюзи. Совершенно обнаженный, если не считать рваного куска коричневой ткани на бедрах. Руки и ноги — худые и тонкие, словно лапки богомола, — в саже и паутине. Кожа темная, на голове редкие пучки коротких рыжих волос. Лицо не больше кулака и такое морщинистое, что не видно ни носа, ни глаз.

— Истинноявленный?

— Да, это я, — сипловатый низкий голос. — Неизбежно мое появление.

— А что это за запах? — я повел носом. Пахло очень сильно. Одновременно с появлением Будды комнату наполнил какой-то неведомый тошнотворный запах.

— Да, пахнет. Мой слон давно умер. Я набил его камфарой, но все равно пахнет, — он понизил голос. — А где сейчас достанешь белого слона?

— А обычный разве не подходит?

— Нет, конечно, это не положено. Я сам-то не такой уж педант, поверьте, но эти негодяи настаивают на том, чтобы я появлялся именно в таком виде. Уж очень распространилось буддийское учение.

— Ах, но неужели нет никакого средства?.. Правда, было время, когда я хотел покончить с собой, вдохнув какой-нибудь смертоносный запах…

— Мне очень жаль, — он осекся. — Послушайте, а вы не считаете мое появление простой шуткой? Не кажется ли вам, что я слишком ничтожен для Истинноявленного? Говорите откровенно.

— Да нет, все как надо. По-моему, вы выглядите великолепно.

— Правда? Хо-хо… — Будда немного наклонился вперед. — Тогда все в порядке. А то меня это давно уже волнует. Гордыня, видите ли. Но теперь я уйду успокоенный. Смотрите же, как положено исчезать буддам.

Договорив, Будда зачихал и пробормотал про себя: «Тьфу ты», но в следующее мгновенье и он сам, и белый слон сделались прозрачными, словно опущенный в воду листок бумаги, рассыпались на мельчайшие частицы, разошлись облаком, растаяли туманом.

Я снова залез под одеяло и взглянул на монахиню. Она по-прежнему спала и смеялась во сне. Смех ликующий, смех презрительный, смех злорадный, смех притворный, смех подобострастный, смех радостный, смех сквозь слезы… Монахиня смеялась беззаботно. Она смеялась и смеялась, одновременно становясь все меньше и меньше — слышался слабый шорох, словно журчанье ручья, — она делалась все меньше и меньше, пока не превратилась в куколку ростом в два суна. Я протянул руку и, взяв эту куколку, стал внимательно разглядывать ее.

Смуглые, застывшие в смехе щеки, размером с дождевую каплю красноватые губы, ровный ряд белых зубов, маленькие, как снежинки, темные ручки, тонкие, как хвоя, ножки, обутые в белые таби, каждая величиной с рисинку…

Я тихонько подул на подол черного платья…

Human lost

перевод Д. Рагозина

(Одна мысль — цветы за окном)

13 ноября 1936. Ничего.

14 ноября. Ничего.

15 ноября. Как глубоко…

16 ноября. Ничего.

18 ноября.

Исписав, разрываю веер…Распавшись на две половинки…[54]

19 ноября.

С тринадцатого октября в больнице района Итабаси[55]. Первые три дня скрежетал зубами и плакал. Месть медной монеты. Я в сумасшедшем доме. Отодвигая перегородку, думал, что мои юные соседи — болезненные доходяги в обвисших халатах, а оказалось, все намного здоровей меня, имена под стать внушительные — Каваути Найскэ, Хоситакэ Таро, все с университетским образованием, да и держатся с таким гонором, точно коронованные особы. Признаюсь, меня особенно угнетает, что все они, как на подбор, чуть ли не на голову выше меня. Люди, бившие свою мать.

На четвертый день я приступил к агитации. Железные решетки, железные сетки и тяжелые двери, и, когда их отпирают, лязг ключа. Неусыпная дежурная медсестра беспокойно бродит взад-вперед. Швырнув свое тело на растерзание двадцати пациентам, запертым в человеческом стойле, я попытался с ними заговорить. Тряхнув за плечо дебелого красавца, я выругал его: «Лентяй!» Свихнувшемуся на подготовке к экзаменам абитуриенту, который спросонья хватался за учебник по коммерческому праву и начинал декламировать нараспев, как антологию «Сто стихов ста поэтов», рявкнул: «Кончай учиться! Экзамены отменяются!», и лицо его на мгновение просветлело. Подкравшись, ударил по голове двадцатипятилетнего юношу, одетого в саржу, по прозвищу «печеная спина», который все дни напролет, уныло ссутулившись, сидел в углу комнаты, лицом к стене, но он только тихо забормотал: «Оставьте, оставьте меня! Мне всего двадцать пять лет!», и даже не обернулся, поэтому я заорал на него: «Не разводи нюни!» и крепко обнял его, но вдруг сам зашелся кашлем, и когда он с надменной брезгливостью осадил меня: «Отстань. Еще заразишь чахоткой!», из глаз моих потекли благодарные слезы. Приободритесь!.. Всем бы нам, на зеленую травку. Вернувшись в палату, я написал стройные вирши на мотив императорского ворчания: «Верните цветы!», показал делавшему обход молодому врачу и душевно с ним поговорил. А когда дал ему прочесть стихотворение под названием «Полуденная дремота», на строке «Тот человек, кто живет по-людски» мы оба, покраснев, рассмеялись. Будем же верить утешению, заключенному в словах: «Счастье в наших руках!», которые пять миллионов человек нашептывали пять миллионов раз на протяжении шестидесяти лет. С сегодняшнего дня не пророню ни единой слезинки. Семи ночей, проведенных здесь, вполне достаточно, чтобы измениться. В карцере, который здесь называют «свинарником», тишина и покой. Какие пилюли ни возьми — все с такими звучными названиями: «Золотой эликсир», «Медвежий желудок», «Три луча», даже «Пять лучей», а раскусишь задними зубами— горечь, но ты ведь мужчина, улыбнись, спой песенку! Самый что ни на есть мой сладкий горошек.

НеужелиЯНепутеваяЖенщина?Уж скорее назови меня Хвастливой!Я краше,Чем радуга,Краше, чем марево.Непутевая?

Целую неделю ни с кем не вижусь. Личные свидания запрещены, сплю как убитый, но виновата жара, никто надо мной не измывается. Напротив, все меня здесь любят и ублажают. Дорогой И., спасибо, что чуть ли не на коленях умолял меня лечь в больницу: «Впервые в жизни о чем-то тебя прошу…» Большое спасибо! С чего это я так расчувствовался? И. К., и Т., и X., и непоседливый Д., и придурок Ю., и болван Дзэндзиро, и эта Ю… Корчусь в муках от желания с ними со всеми повидаться. Но разве затащишь профессора с его супругой, чету К., чету Ф. в такую глушь, в Асамуси? Как полководец, высматриваю горы окрест. Но в сущности, никто мне не нужен.