Избранные произведения - Осаму Дадзай

Трюки частных психиатрических лечебниц.

— В моей палате из почти пятнадцати пациентов две трети — обычные люди. Ни одного, кто бы украл или замышлял украсть чужую собственность. Они были слишком доверчивы, вот их сюда и засадили.

— Врачи наотрез отказываются сообщить день выписки. Не говорят ничего определенного. Обходятся бездонными обиняками.

— Новоприбывшего непременно устраивают в светлой комнате на втором этаже, даже специально ввинчивают лампочку поярче, чтобы успокоить сопровождающих родственников, а на следующий день, под предлогом того, что главврач не дал разрешения, бросают в мрачную палату внизу, набитую пятнадцатью пациентами.

— Патефон-утешитель. В первый день я, благодарный от всего сердца, расплакался. Каждому новоприбывшему — патефон, песня Такады Кокити, мол, все только начинается.

— Администрация никогда по своей инициативе не звонит поручителю с приглашением проведать пациента. Пока тот сам не потребует свидания — вечное молчание. Содержат два-три года. Все только и думают о том, как отсюда выбраться.

— Никакой связи с внешним миром не допускается.

— Навещать абсолютно не дозволяется. В крайнем случае, в определенное время, под надзором дежурной медсестры.

— Есть еще много чего. Буду записывать по мере того, что вспомню. Вспоминаю, чтобы забыть, так что ли…

(В день выписки из больницы происходят душераздирающие сцены. Прислушиваешься к шуму проезжающих машин, тридцати, сорока, даже к гулу самолета, к скрипу повозки, запряженной волами, к стрекоту велосипеда, и сердце замирает — уж не за мной ли приехали?)

«Вытаскивай!», «Не шуметь!», звук глухого удара, осенний день скорбно пытается кончиться.

26 ноября.

«Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца» (часть вторая).

Вчера, несмотря на обещания, никто за мной не приехал. Спасибо. Сегодня утром спокойно взял карандаш. Мол, люблю. Однако сорокалетний мелкий буржуа не приучен любить таких, как я. Любить не в состоянии. Золотой рыбке довольно и крошек. Что еще он может сказать? «Не люблю и все тут!»

Шепот женщины, потерявшей мужа: «Можно обмануть тоску ночи, но вот рассвет…» Нет ничего печальнее утренней зари, но дело не в досаде на раннее пробуждение. Когда просыпаешься в предрассветной темноте, всякий раз непременно происходит что-нибудь душераздирающее. Говорят, что великий Сайго, едва открыв глаза, сразу откидывал одеяло и вскакивал с постели. И Кикути Кан[57], будь то три часа, четыре часа, вскакивает и, несмотря на такую рань, обязательно завтракает. Все это, без преувеличения, следует понимать, как способы самообороны тонких, чувствительных натур, знающих лучше, чем кто-либо другой, пагубность погружения в предутреннюю тоску.

Поскольку цель клиники— извлечение прибыли, всевозможными способами препятствуют выписке пациентов, но директор, главврач, врачи, медсестры и до последней нянечки твердо, неколебимо убеждены, что исполняют данное им свыше предназначение. Неисчислимое зло, как ни прикрывай руками глаза, как ни затыкай уши, подспудно просачивается сквозь щели в стенах, через зарешеченные окна, со всех сторон, как дыхание весны, только еще приятнее. Речь директора больницы, по сравнению с каким-нибудь велеречивым разбойником с большой дороги, звучит так ласково, лицо такое добродушное. Внутри, изначально, бездонное болото уловок. Уловок, отнимающих у человека жизнь, только и всего. О подохшей дворняге думают и судачат больше, чем в клинике о трупах. Обсуждают левую руку штукатура, который, крася стену, упал с приставной лестницы, об обеде… Дежурные медсестры говорят не терпящим возражения тоном. Вновь подумал об этой порхающей золотой рыбке.

Вспомнил, что есть такое выражение — «права человека». Со всех здешних пациентов содрали человеческое достоинство.

Для того чтобы продолжать влачить жизнь, у нас только два пути. Бежать, босиком, под дождем, спасаясь от преследования, голодать, ночевать в лачуге, работать как вол, заклинать богов, погружаться на дно уличной грязи, либо же, довольствуясь короткой жизнью, точь-в-точь золотая рыбка, беспробудно спать, поедать жирный «корм» и затем, переливаясь чешуей, быть поднесенным ко рту, тонкому, как бритва, удостоиться щедрых похвал, чтобы после нескольких блюд быть напрочь забытым, осмеянным и, сохраняя хладнокровие, отойти в мир иной. Либо же еще, что тоже неплохо, повеситься, оборвав постылую жизнь, и в течение четырех-пяти дней обдавать холодом сердца людей. Все это в назидание другим. Я не провел и одной ночи ради своего удовольствия.

Не было ни одной ночи, чтобы я воспользовался услугами продажной женщины для своего удовольствия. Я искал в ней мать. Я искал в ней кормящих сосцов. Хоть я и шел с подарками, с ящиком винограда, книгой, картиной, как правило, меня ни во что не ставили. Если тебе любопытны мои ночные похождения, пойди сама и расспроси! Я никогда не скрывал ни имени своего, ни адреса. Потому что не считал постыдным то, что делаю.

Я не вколол ни единой дозы ради своего удовольствия. Изнуренный и душой и телом, я вдруг слышал за спиной свист семейного хлыста и, приободрившись, допустим, употреблял порой укрепляющие нервы лекарства… Глупая жена! Ты не понимала, какой тяжкий труд я совершил. Я не ел, только старательно делал вид, что ем, а теперь принимаю воздаяние за свое притворство.

Не говорить за глаза то, что не можешь сказать человеку в лицо. Именно за то, что я следовал этому правилу, меня бросили в дурдом. Без какой-либо просьбы с моей стороны мне беспрерывно исповедовались десятки людей, мужчин и женщин, но не проходило трех месяцев, и эти же самые люди злобно, исподволь, распускали обо мне всевозможные сплетни. Вот он, рассыпается в любезностях, а стоит встать к писсуару, из-за спины — хлясть! — издевательский смех. Я вышиб дух вон из этого бесовского отродья!

В моих словарях не было ни одного слова, которым бы я пренебрег.

Скрытые в моих книгах строгие моральные заповеди — знаешь ли ты?

Самое лучшее для меня, если б я воплотился в одного из персонажей моих книг. Ленивый искатель любовных приключений.

Я избегал косности старых писателей, именитых, как Сато-ми[58], Симадзаки[59], этих мастеров фехтования, в совершенстве овладевших лишь криком «бью по лицу!». Я воспитывал в себе раболепие Христа.

Библия резко разделила историю японской литературы на два периода, дав ей невиданную доселе ясность. Двадцать восемь глав от Матфея. Мне потребовалось три года, чтобы дочитать до конца. Марк, Лука, Иоанн, ах, наступит ли день, когда я обрету крылья Евангелия от Иоанна!

«Как бы ни было трудно, потерпи еще немного. Не вышло бы еще чего похуже» — ходячие присказки опыта. Мама! Брат! Знайте, что все мы, все наши отчаянные порывы исходят из безмолвной любви, из обрывков этого поистине непререкаемого: «Терпи! Как бы чего не вышло…» Затаите свой нынешний стыд! Затаите десятикратный стыд! Берегите то, что осталось от этих трех лет жизни. Именно мы можем стать детьми света, и все во имя любви к тебе.

Тогда-то ты узнаешь. Великолепие истинной любви. Ты узнаешь доподлинно, что возможно, преисполнившись великодушия, обняв, убаюкивать мать, старшего брата. Тогда-то шепни нам на ушко: «Мы не любили!»

«Ну ладно, хватит! Нечего беспокоить людей, залатай лучше прорехи на своих собственных рукавах!» — так и подмывает воскликнуть, не правда ли? «Пошатнись во мне хоть на йоту гордость первопроходца, все пойдет прахом, на что мне тогда — доброхоты, замыслы, созидание!..» — если и после этих слов будут насмехаться, бей в морду!

Знаешь ли ты? Как много надо учиться, изучать, чтобы стать преподавателем? Сорви халат с ученого! И быстрее, чем обритый наголо вероучитель, он уменьшится в мгновение ока.

Перестаньте превозносить ученость! Отмените экзамены! Развлекайтесь! Спите! Нам не нужно богатство и знатность толстосумов. Дайте нам клочок зеленого луга без рекламных щитов.

Не стыдитесь плотской любви! В конце концов, где грязь — в чистых, не стыдящихся чужих глаз объятиях на скамейке в парке возле фонтана или в запертой наглухо спальне старого профессора Р.?

Конечно, стыдно признаться во всеуслышанье: «Хочу мужчину!», «Хочу женщину!», и все же, пусть только это занимает ваши мысли, и да будет жизнь тучна и обильна! Протрите глаза, посмотрите внимательно: слова «любовь» и «совокупление» стоят бок о бок!

Требуйте! Требуйте! Требуйте настоятельно! Вопя во все горло, требуйте! Говорят: молчание — золото. Говорят: деревья персика и сливы безмолвны. Но не отсюда ли все беды нашего века? Горе тому, кто принужден молчать, он во всем подобен мертвецу, а ты, разбивая в кровь кулаки, стучи! Если и после полсотни ударов за вратами никто не отзовется, стучи тысячу раз, если и после тысячи ударов врата не откроют, попытайся перелезть через стену, если, сорвавшись, упадешь и погибнешь, мы с великим почтением, не жалея слов, возвестим народам твое имя. Проливая горючие слезы, твой прекрасный лик мы разнесем по улицам и площадям, по полям и весям. Умри! Тогда мы, негодуя на мировое зло, убившее тебя, будем неустанно рассказывать о тебе, вплоть до мельчайших деталей, сынам и внукам, мы повесим твой портрет на стену и заставим наших сыновей, наших внуков поклясться, что они будут передавать твое житие из рода в род. Наступают сумерки мира, и вместе с бессчетными мужчинами и женщинами, у которых украли цвет юности, я испытываю глубочайший стыд оттого, что, вопреки данной клятве, не могу организовать по всему миру пышное празднование твоего столетнего юбилея…