Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

После полудня земля под копытами забирает вверх, армада замедляет ход, и вот — замерла на высоте, а в разворот пространства, внизу — море, и масса племени, казавшаяся столь огромной при исходе, кажется сжавшейся и беспомощной на фоне моря и бессильной перед обложившей ее с трех других сторон армадой.

Примчавшиеся на низкорослых лошадках лазутчики сообщают, что в лагере евреев заметили армаду, там паника, собирают шатры, вещи, но куда намерены идти, непонятно. Фараон ухмыляется: похоже, на этот раз взахлеб насытится душа его смертью, если не произойдет какого-нибудь чуда. Но когда душа его вслепую жаждет этого насыщения, она теряет необычную свою чуткость. Душа же Яхмеса, подобно мыши, схваченной за ногу капканом, мечется в поисках спасения и потому задолго до всех ощущает подозрительную сухость, словно какая-то гигантская глотка выпила весь воздух, и это предвещает смерч.

И вправду, далеко-далеко на востоке, еще никем не замечаемое, возникает облачко, но надвигается оно что-то чересчур стремительно, вот уже вытянулось веретеном, набухает пылью, песком, мраком.

Кони тревожно похрапывают и прядают ушами. Теперь уже все с тревогой наблюдают за ширящейся стеной мрака в полдень. Еще миг, и весь лагерь евреев скрылся за этой стеной. Лазутчики первыми ныряют в этот мрак. В течение считанных мгновений вся армада погружается в сухое черное облако. Выхода нет: надо терпеливо ждать, пока темень рассеется. Так или иначе, стремительность нападения потеряна.

Веретено смерча прошло мимо скопления колесниц и коней. Неизвестно, задело ли оно лагерь евреев, ибо тьма непроглядная, а лазутчиков и след простыл. Следовало бы разжечь костры, пора кормить коней, что невозможно делать на ощупь, но внезапно начинает дуть сильный низовой ветер с востока — искры не высечешь.

С трудом, натыкаясь друг на друга, устанавливают шатер для фараона, который пытается взять в толк при помощи толмача, что ему талдычат, перебивая друг друга, знатоки погоды, выписанные им из Двуречья вместе с шарообразным человечком, воистину халдеи, которых сам черт не разберет, а тут еще Яхмес торчит рядом безмолвным укором. Знатоки эти приводят различные даты черных песчаных бурь, их частоту и направление, складывают, вычитают и делят. По их расчетам выходит, что буря эта вот-вот прекратится, но тут наконец-то Яхмес вставляет слово: по его расчетам, тьма не рассеется по простой причине: наступила ночь. Знатоки переглядываются: этого они как-то не учли. Любопытное явление: тьма накладывается на тьму. Тут уже нервы повелителя не выдерживают, и он выгоняет знатоков из своего шатра — дискутировать — в эту двойную тьму.

— Скоро наступит утро, — говорит Яхмес, — деваться им некуда. Никакого движения с их стороны нет.

— Это меня и беспокоит. И лазутчики как под воду ушли.

Яхмесу знакомы эти мгновения, когда судьба впрямую властно и стремительно вторгается в течение земной жизни: в шатер втаскивают с трудом держащегося на ногах лазутчика. Он весь в грязи, на нем лица нет. Не говорит, а сипит:

— Они уходят… Под воду… По дну…

Все ринулись из шатра.

В ослепляющем после длительного мрака свете восходящего солнца, напоминающем чистый и коварный свет давнего утра перед битвой с амуру, отчетливо представилась картина, в которую невозможно поверить: по дну моря — как посуху — тянется вереница уходящих. Это потрясает еще и потому, что ни голосов, ни криков не слышно, лишь невероятный рев ветра.

Первыми приходят в себя знатоки погоды, топографии и географии: взахлеб, перебивая друг друга, говорят, что с этим морем такое бывает — всю ночь напролет, то есть достаточно долго, дует сильный восточный ветер, разгоняет, рассекает воды и обнажает дно.

Но никто на них не обращает внимания.

Гончая страсть преследования с ошеломляющей быстротой поднимает колесничих и коней.

Но нечто странное творится с Яхмесом: изнутри поднимается тошнота — как бывает перед потерей сознания — от ощущения несоответствия между стремительным бегом коней, верчением колес, опрокидывающим ветром и медлительностью движения, как это было, когда колеса, копыта, ноги завязли в неощутимых на взгляд болотах при битве с амуру.

Веретенообразный столб огня, тумана и пыли, оказывается, никуда не исчезал и теперь особенно отчетлив в свете восхода — око его прожигает насквозь, лишает сил.

Око смерча? Пространства? Бога?

Не сдержать бег коней, и медленно, но упорно колесницы настигают преследуемых. Еще немного, и стрелы смогут их достать. Колесничие уже ощущают повышающееся к противоположному берегу дно. Закаленных в боях воинов не пугает трубный рев ветра, вздыбленные, словно бы отвердевшие воды. Высота вставших вод не столь пугающа, а погоня за слабо вооруженной и охваченной страхом добычей обостряет в душе охотничий азарт, жаждущий насыщения слепым торжеством, кровью, бессилием.

Но колесницы все более вязнут в донной грязи. В какое-то мгновение едва ощутимо в изгибах души начинает шевелиться, подобно слепым гребешкам внезапно оживших вод, страх: медлительность эта необычна, как будто кто-то невидимый в упор сдерживает коней. Повелитель где-то далеко сзади, потерян из виду, Яхмес выглядит как никогда растерянным и нерешительным. Более того, все ощущают, что вода начинает прибывать, незаметно, но явственно, однако Яхмес не собирается поворачивать назад, он словно бы даже радуется этому.

Теперь уже, оцепенев в трансе, который каждому из них пришлось пережить в жизни за миг, когда меч врага нависает над шеей и только чудо может спасти, все видят…

Вал воды медленно-медленно, как меч, в последний проблеск жизни уже касающийся сонной жилы, надвигается, растет, и кони, храпя, задирают головы в надежде на глоток воздуха.

И в сладостной апатии слышит Яхмес гул.

Приближающихся вод?

Уходящей жизни?

Совсем рядом, на берегу — замершие фигуры, равнодушная, отчужденная, но — жизнь.

Последней вспышкой сознания — молитва.

Услышанная? Упавшая с неба?

«Все Твои воды, все Твои волны прошли надо мною».

И всё гаснет.

3. Моисей

Проснулся внезапно в необычно плотной, но незастоявшейся, непривычно свежей тьме, протянул руку — упереться в край стола у постели — рука провалилась в пустоту: уткнулся лицом в знакомую слабую щетину пастушеских трав, столь много лет веющих блаженством снов, рождаемых запахами цикория, белой ромашки, кладбищенско-забвенным ароматом дальнего мирта.

Но в этот блаженно исчезающий миг дремотного слуха коснулось едва уловимое поскуливание низового ветра, такой знакомой, позевывающей, познабливающей поземки.

В пастушеской суме Моисея, которая всегда при нем, он хранит два написанных им папируса — о водоворотах и водяных воронках и о песчаных бурях, затеваемых ветрами пустыни. За долгие годы пастушества ухо научилось различать ветры: верхние, падающие, подобно коршунам и грифам, с высоты, веретенообразные, дующие резкими порывами, но самый коварный — вот этот, низовой, поскуливающий, как заблудившийся щенок, вызывающий тоску и сострадание, а то вдруг оборачивающийся мощным, не порывистым, а дующим сплошным напором. Куда подевались верные псы, тепло тел и дыхание которых хранят его сны, — Балак, Уц и Калеб? Ведь надо не медля сбить вплотную овечьи стада: только скопом у них будет сила выпростаться из-под песка.

Он помнит этот ветер, именно лишь помнит, ибо страх погони был сильнее, и он шел, чувствуя, как этот низовой, свирепо дующий ветер то ли нагоняет воду, то ли разгоняет, — и он в ту ночь, недалеко от крепости Чеку, прошел по мелководью, почти посуху.

Слово это копьем ударяет в грудь, он просыпается окончательно: над головой его полог шатра, поставленного отдельно ему — только подумать — как фараону, и там, за подрагивающим пологом, не овечье, а человечье стадо, огромное, пока еще столь же глупое, но еще менее приспособленное, чем овцы, скопище жестоковыйных существ со всеми своими чадами и домочадцами и прилепившийся к ним всяческий сброд, и он, один, по зову Его, усиленному собственным страхом ли, упрямством, вырвал — о, безумие! — эту массу из скрепленного столетиями порядка, из этой прочной кладки сопряженного гигантской дугой Приморья и Двуречья цивилизованного мира, органично притертого, внутренне связанного волчьими жилами подчинения и власти, всеобщей посредственностью, уютной плесенью покоя, привычной униженностью пополам с хлебом и мясом, но и уверенностью в завтрашнем дне, с этими городами и поселками, так целесообразно связанными между собой нитями дорог, рек и ручьев, из этого мира, дающего жизнь всем организмам, — и ведет куда? — в пустыню, ужасы которой ему в высшей степени известны.

Но разве объяснишь им то, что навеяно свыше, раскрыто великим опытом души, выпестованной этим пустынным пространством, знанием, которое даже старшему его брату, обладающему незаурядным умом, кажется безумным бредом: весь этот полный внешнего блеска, цветущий Полумесяц, центр вселенной, от дыхания которого сотрясаются своды неба, не умеет да и не может ощутить, насколько внутри дряхл и время в песочных часах его истекает.