Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Но уже никогда не вернуться к той жизни, ибо слишком несоразмерны требования Его с силами и свободой воли человеческой, даже его, Моисея.

Моисею казалось недостойным вести игру с фараоном на уровне магов и чародеев, но Он его обязывает, и Моисей уже втянут в игру.

Моисей знает, что никогда, с момента сотворения человека и после смерти его, Моисея, Он не причащал и не причастит душу человеческую к тайнам всех своих стихий, где так невероятно сливается низшее с высшим, никогда так долго и вплотную не будет пребывать рядом с земным существом, как в эти тяжкие дни пребывает рядом с Моисеем, но все же порой Он выматывает душу, подобно въедающемуся в печенки соседу.

В первые дни Моисея все время удивляло, что он еще жив. Когда же фараон в первый раз сам посылает за ними, Моисей внезапно, потрясенно, ощутимо понимает: пространство, которое сделало его своим рупором, неизмеримо мощнее всесильного повелителя, внезапно осознавшего, что небо, земля и то, что их связывает и разъединяет, принадлежат не ему.

Такое осознание дается нелегко и той и другой стороне, и неизвестно, кто более охвачен страхом, евреи в низине, попрятавшиеся в свои хибары, несмотря на щедро светящее им солнце, или подданные Кемет, вкупе со своим повелителем уже третий день живущие на ощупь в густой тьме, которую не в силах разогнать никакие светильники и факелы.

И все же, первый раз за все эти дни, Моисей как бы разрешает себе подумать: если затея эта не провалится, то она обозначит нечто величайшее, с которым не сравнится никакая стихия, выпроставшаяся из чрева пространства.

Не наводнение, не землетрясение.

Речь о сотворении нового мира.

Да, это страшно. Ибо нет альтернативы.

Именно в этот момент размышления его прерваны приходом стражников: фараон вновь призывает его с братом. И никогда ранее Моисей не чувствовал себя так уверенно, как в эти минуты.

Ведь после трех дней тьма сама рассеялась, и хотя повелитель сам любит окружать себя освященной его величием тьмой, а вот же призывает их и говорит:

— Идите. Совершите служение. С детьми. Пусть только весь ваш скот останется.

Но мы должны принести жертвы нашему Богу. Весь скот пойдет с нами. Мы ведь не знаем, какую именно жертву он потребует.

Повелитель спокоен. Он даже слегка ощерил рот в знаменитой своей улыбке, говорит, обращаясь впрямую к Моисею:

— Берегись. Выйди отсюда немедля. Сгинь с моих глаз. В тот день, когда увидишь лицо мое, — умрешь.

— Как ты сказал, повелитель, так и будет, — говорит Моисей, ощущая даже облегчение, ибо все стало на свои места, развеялись, как та самая тьма, все его, Моисея, высокоразумные построения, впервые властитель пригрозил ему тем, чем владеет в избытке, — смертью. — Больше не увижу лица твоего. Не хотел я быть провозвестником страшной кары. Жаль мне твоих подданных, да и тебя: недолог час, беда поразит тебя в самое сердце. Неисповедимы пути Господних наказаний, но мог ли ты себе представить, что стихии, нашествие тварей, повальные болезни, которые лишь время от времени поражали твою страну, могут нагрянуть скопом, поставить весь твой народ на грань панического ужаса? Сейчас я выйду, но запомни: в полночь Бог наш пройдет по твоей земле и поразит всякого первенца, а в низине ни на скот, ни на человека даже пес языком не пошевелит.

— Пусть ваш бог говорит со мной напрямую.

— Кто мы? Фигуры в его игре. Кто побольше, кто поменьше. Я, не раз побывавший в когтях смерти, когда впервые шел к тебе, испытывал страх. Теперь, после всего, что случилось, смешно слышать, как ты угрожаешь мне смертью. Знай, после этой ночи подданные твои будут умолять меня: «Выйди вместе с народом твоим, и как можно скорее». Тогда я и вправду выйду.

И вышел в гневе.

Аарон старается не отстать.

— Слушай, — сказал Моисей, — пойдем не обычной дорогой, а какими-нибудь окольными переулками. Не могу я видеть, как все эти люди кланяются мне, надеются на что-то. Я-то знаю, что их ждет.

— Но и они успели познать твою силу, — то ли с лестью, то ли с укором говорит Аарон.

— Но ты-то знаешь — не в моих силах что-либо отменить. Сердце разрывается. Совместимо ли то, что случится в полночь, с Его требованием выпросить на дорогу у этих людей серебро и золото?

— Да они сами несут. У них же это принято — откупиться от богов, задобрить, улестить молитвой. Они уверены, что все зависит от тебя. Ты велик в их глазах. Пришел откуда-то, может с неба. Все тебе известно. На самом деле ты знаешь далеко не все. Так что не переживай. Они достаточно нагрели руки на нас. Ограбили по всем правилам. И то, что они несут, главным образом чтобы задобрить тебя, всего лишь ничтожная толика награбленного. Потом, в своих анналах, они все равно напишут, что мы их обобрали.

— Скорее бы вырваться из этого удушья на чистый воздух пустыни.

Глава десятая. Посохом — посуху

1. Фараон

Вскочил со сна от страшного животного крика женщины. Так кричит газель, пронзенная стрелой, за мгновение до смерти. В это же мгновение всплыла из слуховых извилин сказанная скороговоркой, услышанная невнятно усталым царственным ухом и как бы прошедшая мимо памяти последняя угроза рыжебородого и его бога.

Обессиливающая до черноты в глазах тошнота гонит в туалет, выложенный мрамором и золотом, и при этом дикая мысль сверлит висок: этот рыжебородый переплюнул его даже в жестокости.

Камень возник в желудке, подкатил к горлу. Кажется, на миг лишился сознания, ибо возникла какая-то сладостная тьма и в ней — лицо одного из сыновей, рожденного от фаворитки, попавшего в плен к амуру, которые предлагали вернуть его за большой выкуп, но он даже и слышать не хотел, считая, что сын его предал.

Очнулся от продолжающегося крика. Стараясь отмыться от блевотины, свирепо думает о том, что многим, не подозревающим даже об этом, придется заплатить жизнью за его минутную, пусть никем и не обнаруженную слабость.

Не впервые в такие мгновения жизни, схватившие его в тиски, старается привыкнуть к новому положению: его истинный и любимый первенец от этой глупой красавицы ушел из жизни. Сделали это рыжебородый и его бог, и он, могущий дать приказ армии в одну ночь вывезти в глушь и гибель целый народ, к примеру эфиопов, утопить или уничтожить огнем и мечом целые кланы от старика до младенца, бессилен что-то предпринять. Прибежавшим стражникам, этим вечно спящим и воняющим пивом мерзавцам, гиеньим голосом, от которого копья падают из их рук, велит поднять первого попавшегося слугу, работающего днем и теперь погруженного в глубокий сон: увидев со сна стражников, он решит, что его тут же поведут на казнь. Лишь такому можно поручить немедленно найти Яхмеса. Приведенный черен и туп, как придорожный камень, к тому же от страха ужасно воняет мускусом, но задание хватает на лету, как гончая — дичь. И Яхмес почти тут же вырастает как из-под земли.

Он, повелитель, знает: в такие страшные минуты можно положиться только на этого человека, а не на всю свою скопом взятую тонкошеюю камарилью, впадающую в панику и от страха поющую ему омерзительными голосами славословия. В обычное время они хотя бы немного развеивают его скуку, и он надсадно хохочет, заставляя их кукарекать, лаять, блеять, нажираться и напиваться до потери сознания, как бы наделяя их божественными полномочиями священных животных. Но сейчас не до смеха. Да, он в последнее время отдалил от себя Яхмеса, но тот все же отвечает за его, повелителя, драгоценную жизнь, за все, что он ест и пьет, и теперь как можно скорей он должен лично доставить к нему этих двух братьев, как можно скорей вывести этот народец за пределы страны Кемет, а если начнут просить — это ведь их главная черта, — дать им всё и сверх. Жестоковыйный народец. И бог их чересчур мстительный. Он же, повелитель, хотел как лучше. Не желают пользоваться благами страны Кемет — пусть подыхают в пустыне. В этом он, наместник бога Амона-Ра, покровителя богатейшей в мире страны Кемет, абсолютно уверен.

В эту ночь гибели первенцев, труднейшую для всех его подданных, братьев и сестер, он полностью полагается на Яхмеса. Он, повелитель, знает: все будет сделано четко, без лишних слов и раздумий.

Яхмес везет на колеснице братьев к повелителю, уже отдав соответствующие распоряжения: собирают в стада мелкий и крупный скот, привезли немного оружия для защиты в пустыне, главным образом от бродячих банд и племен, — все же выходит огромная масса народу — явление невероятное, притягивающее из всех щелей страны незнакомых людей, разношерстных, разноплеменных, возбужденных, потрясенных этим подобным извержению вулкана событием, влекомых им, как мотыльки на огонь.

И женщины месят по всей низине тесто в те мгновения, когда повелитель, к удивлению Моисея и Аарона, впервые в военной форме, как будто собирается на войну, одержимый какой-то почти безумной торопливостью, даже и не глядя на них, словно боясь самого себя, того, что может еще всколыхнуться в темной глубине души и принести новые беды, хотя куда уж дальше, выговаривает скудные до тошноты и тем не менее долгожданные слова спасения: