Я бросаю оружие - Роберт Белов

— Ну-у, так то какое время было!

— А теперь какое?

— Вам, Петр Гаврилович, хорошо рассуждать, ваши-то совсем большие.

— Большие дети — большое горе, — помрачнел и посуровел сразу же Петр Гаврилович.

— Ой, Петр Гаврилович, родненький, совершенно забыла, простите! — всполошилась мать. — Такой радостный день сегодня, что...

— Ладно, чего уж теперь-то... Ну что же, Раиса Григорьевна, валяй окручивай их всех, так сказать, гуртом! Глядишь, и еще кто-нибудь охочие сыщутся...

И точно: тут же объявилась новая сгальная пара. Надо, надо было нам торопиться, но разве возможно оттащить собственные шары (глаза — я хотел сказать), когда кругом вытворяется эдакий цирк да и только! Карие-то сегодня все, как стрясенные; заскочили, видать, у многих шарики за ролики или совсем их кое-кому не хватало. Что третий жених верняком улепетнул из госпиталя, было видно сразу. На нем, правда, хэбэ с солдатскими погонами, все вроде бы чин по комедии, но с палочкой, а на ногах какие-то фрайерские корки — ну, штиблеты, в общем, — без обмоток. Притом порядочно под турахом (то есть выпивши). А молоденький! — почти как та деваха(ну-ну, девушка), которая пришла с бывшим ремеслом. Невеста была его чуть не вдвое старше, глаза в обводьях и морщинки у висков, и даже седая — прямо такая прядь ото лба. Мать, как увидала их, опять взъерепенилась:

— Вы хоть спросили, как вашего без двух минут мужа зовут-то?

Женщина сразу потупилась и вообще будто сникла, но жених тут же встал на ее и свою защиту, чуть, верно, плетя языком:

— Не шумите, ма... мадам! — Он хотел, видно, сказать — мамаша, но вовремя исправился, а то мамка задала бы ему перцу! — Когда мне второе переливание сделали, я поклялся, что найду ту бесценную женщину. И н-нашел!

— В благодарность решил осчастливить, значит? А не испугался, что выйдет кровосмесительство какое-то? А если бы оказалась совсем старуха замужняя, вроде меня, а то и вовсе мужик — что тогда? — ехидствовала мамка.

— А вы еще нн-ничего, ма... мадам! — осклабился жених.

— Спасибо, родненький! Утешил бедную бабушку! Кавалер де Грие! Может, и вправду мне заодним предложение сделаешь? Чтобы старшая-то жена уж заместо бабушки? Тебе, видать, и впрямь все одно. Несерьезно это! Вы-то о чем думаете? — повернулась мать к женщине.

— А что мне думать? — так, как будто давно устала от подобных объяснений, ответила та. — Не я его искала, он сам меня нашел. Я ему говорила: ну, сошлись и сошлись, ходи так. Он говорит: хочу по закону.

— Ж-жалаю! — поддакнул парень, жених.

— Хоть как теперь будь, я удерживать тебя, неволить не стану, — все так же, будто устало объясняя себе самой, продолжала она, потом встрепенулась, подняла глаза на мать. — А Гриша мне ровно как родной, вы не шутите с тем! Я за войну двенадцать кило восемьсот сдала, а кому — я разве знаю? А тут — вон он, сам. А ждать мне больше, некого и неоткуда, так что хоть судите, хоть не судите! — добавила она с вызовом.

Мать ничего не успела возразить, как подошли еще трое: двоих молодых под ручки вела шибко интеллигентная старуха, сразу видно — из выковырянных, из эвакуированных то есть (ну, да они сами первые себя так зовут, так что не надо на меня, Оксана, взъеда... обижаться на таком грубом слове). Раиса Григорьевна, которая до сих пор молчала и только сокрушенно вздыхала всю дороженьку, больше не выдержала:

— Да вам что, приспичило, что ли? Невтерпеж?

— Уж замуж невтерпеж! — гыгыкнул тут и я: меня давно подмывало, прямо подзуживало (такие — правильные слова?) влезть в эти разговоры-переговоры и чего-нибудь сморозить, да не решался; Мамай, видел, тоже, но он-то стеснялся, ясно, моей матери.

Мамка легонько дала мне подзатыльника.

— День сегодня особенный, священный, — сказала та, первая очкастая старуха, учительница.

— Святой день! — подправила ее тонкогубая старушенция.

— Он и святой, и священный, и еще исторический, величайший — сколько угодно таких возвеличивающих, так сказать, эпитетов мы ни подберем, все равно не переусердствуем, — проникновенным (так?) голосом сказал Петр Гаврилович. — Вон и погода сегодня, как по заказу, улыбается нашим молодым, а больше того — воинам нашим, победителям, всей Советской России... Так что, Раиса Григорьевна, забирайте их, открывайте свое учреждение, и пусть великая радость и счастье сегодняшнего дня освятят наши новые советские семьи. Первые послевоенные семьи в городе — вы только вдумайтесь в это! Да жить им в мире, не зная ни разлук, ни разрух, ни утрат!

— Товарищи брачущиеся, пройдемте, я сейчас подойду! По коридору налево, в самый конец, — сказала Раиса Григорьевна, тоже, видать, как могла, проникновенно. Когда те самые брачущиеся целым кагалом (вот как тут, Оксана, опять же скажешь — толпой? — так мало их для толпы; компанией, группой? — вроде бы не подходит; шарагой — вот еще могу сказать, так эдак, поди, совсем бескультурно?) отвалили к своему загсу, Раиса Григорьевна пожала плечами:

— С ума сегодня все посходили? Другой раз за месяц четырех браков не регистрирую. И каждая пара как на подбор, верно что, ненормальные какие-то!

Петр Гаврилович посмеялся:

— Нормальные к тебе с завтрашнего дня пойдут. Валом теперь повалят! А через годик да меньше, как положено, — готовься, валом рождения начнешь регистрировать. Сама, наверное, соскучилась небось: не все ж одни смерти... Вам бы радоваться, женщины: ваша сестра теперь опять, так сказать, в надлежащую цену войдет... А хорошо бы сейчас еще и новорожденного принесли! Рождения девятою мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Редкостно знаменитым человеком был бы. Мало их рождается-то. А такому стоило бы целым миром помогать стать человеком. В наши бы годы и назвали его Победитом или, так сказать, Победиттой, — наподобие Октябрины или Революции.

— Которые сегодня родятся, их еще никуда из роддома выносить нельзя, — засмеялась мать.

— Ах, верно, забыл...

— Вы вот посмеиваетесь, а мне такую армию до вечера не оформить, — все сокрушалась Раиса Григорьевна.

— Ничего, Райхана, я помогу. Кликнем кого-нибудь. До такого дела энтузиастов охочих много найдется, помяни мое слово!

— Вот! — поддержал мамку Петр Гаврилович. — А поздравьте их коллективно, так будет правильнее. Да я сам позднее подойду: той, несовершеннолетней-то, все бумаги, все дозволения нужно надлежащим образом оформить, чтобы после не случилось у нее какого-нибудь сучка или задоринки.

— Вить, ты не забыл, что я тебе сказала? Пожалуйста, явись пораньше! — сказала мне мамка напоследок.

— Ладно. До свиданья, мама, не горюй и не грусти! — ответил я ей по привычке готовыми словами.

— Типун тебе на язык — нашел что сегодня петь! — крикнула она уже на ходу.

— Верно что — нашел, чего сегодня петь! Вот что по сейчасным-то делам надо! — по привычке передразнил ее и поддразнил меня Мамай. Он подтянул за уши шлем и закривлялся вдобавок:

Мама, я доктора люблю!Мама, я за доктора пойду!Доктор делает аборты,Посылает на курорты —Вот за это я его люблю!

И без передыху:

Мама, ты способна любых рожать!Мама, ведь у Гитлера тоже есть мать!Глупо поступила ты,Гитлера родила ты, —Лучше бы ты сделала аборт!

И добавил, похохатывая:

— Мама, роди фюрера с Комиссаром обратно!

Ничего непонятно было: просто так он выдирает, ради соленого-ядреного словца, или со злом? Но умеет Мамай как-то так сделать, что все простое и хорошее настроение испортит! Свинья грязи найдет, как иногда мне говаривает моя мать. Только он не по части в сухую погоду отляпанных штанов и сапог-обуток специалист, а так как-то любое что вывернет, аж прямо пакостно на душе. И не придерешься к нему: за что? Что будто с Гитлером сравнил? Ну, шутка: не впрямую ведь. Что про мать вроде бы как обидное орет? Тоже ж не впрямую, а раз так, то и тыриться к нему вроде бы не с чего: при таком положении обижаться и начинать качать права почти то же самое, что вступиться за девчонку, за свою особенно: да и сами же все, бывает, ругаемся же ведь по-всякому... Я только сказал, чтобы, если не прекратит, самому заиметь такой же крючок прицепиться к нему, и дальше можно было бы спуску уж не давать:

— Гитлер — капут, и тебе скоро, хана придет. Тоже, поди, нездоровится?

И сам пропел, чуточку на ходу еще переделав обычные переиначенные слова песни:

Мама — не сынок он, а сущий черт!Мама — для него выгибон это спорт!Глупо поступила ты,Герочку родила ты...

Мамай хохотнул, но смолчал. Видно, понял, куда я иду, и доводить дело до махаловки не захотел.

День ведь сегодня совсем особенный все же. Пошли дальше.

По радио по-прежнему беспрерывно гремели марши и бравые песни. Окна всюду были открыты, и репродукторы везде включены на полную, так что от окна к окну музыка громыхала, будто взрывалась.

Впрочем, нет, не везде еще окна были открыты. В одном зимнюю раму выставляли при нас, как будто весна только что началась: наверное, до этого боялись потревожить старенький, чуть живой переплет. И точно: было видно, как сверху вылетел и вдребезги-вдребадинушку — ну-ка, солнце, ярче брызни! — разлетелся пыльный треугольный лоскут стекла, из которых и была сплошь собрана вся фрамуга. Но хозяйку, судя по ее лицу и вообще беспечному виду, это ни капельки не расстроило. Она толкнула створки летней рамы, и из комнаты громко вырвалась музыка — песня «Утро красит нежным цветом...», которую обычно передавали главным образом в Первомай, — припев, самый его конец. Потом радио на минуту замолкло, и тогда вдруг снова запел Мамай, как всегда погано перековеркивая слова: