Я бросаю оружие - Роберт Белов

— Не фрицев, скажи, а марточек...

— Ну да, чтобы мой мужик да меня на какую-нибудь трипперную немку променял?! Да я ему тут такой Берлин сделаю — не рад будет, что и выжил!

— Какой вы нерешительный, лейтенант! Вы так никогда и замуж не выйдете.

— Вот так высказалась! Видно, у кого что болит...

— А и верно, что взамуж. Наш лейтенант так, поди, в девках и останется. Дольше Машкиного...

— Но уж ты...

— Не бойсь, оба не прокиснут теперь! Мы его сейчас в два счета живо-два расшевелим. Целуй его все по очереди!

Лейтенант замаковел, закрылся руками совсем по-девичьи, но их разняли, принялись целовать его прямо в губы — со смехом, с чмоканьем, иные как будто даже со стонами. Две женщины, уже поцеловавшие его, отошли от всех, стали неподалеку от нас, и одна, вытирая запястьем испарину со лба, сказала:

— Мой-то вояка пишет, что его могли после госпиталя на побывку отпустить, а он сам отказался. Мужик так мужик — ни черта не понимает! Говорит: хочу Берлин брать. Вот ведь дурень какой — будто без него бы их не доколошматили! Ничего, вернется — я ему устрою Сталинград! Не поверишь, я как об этого парнишечку уколола губу — так прямо сердце зашлось. Не было бы тут вас, так я бы, может...

— Ой, Клавка-Клавка, и чего же ты только мелешь! Теперь-то дождемся, недолго осталось...

Манодя, конечно, ни шиша из такого разговора не понял, а нам с Мамаем очень захотелось что-нибудь по тому поводу ляпнуть-съязвить, но что-то нас удержало. Мы только глянули друг на друга и перемигнулись как понимающие люди, да Мамай все-таки закричал-запел:

— А ну-ка, девушки, а ну, красавицы!

Всего и нашелся.

Опять мы вспомнили, что давно пора торопиться, и опять заспешили.

Я забыл предупредить ребят, что мне по Красного Спорта ходить опасно — как раз мимо дома, где были всякие горшарашмонтажконторы: горесвет-негорисвет, например, горсобес, материн эвакопункт, который сейчас занимался вовсе эвакуацией обратно, справками-бумажками и вообще черт-те чем, — мать сама жаловалась, что пора, дескать, менять работу: не живое дело, а писанина сплошная, и не самостоятельный участок с определенными задачами, а чуть ли не куда пошлют, на подхвате. Мать вполне-вполне могла быть где-нибудь тут — все сегодня на улицах, — а встречаться с ней мне совсем не обязательно: найдет — придерется к чему-нибудь. И точно: возле горисполкомовского дома кружилась порядочная-таки толпа, а первая, кого я в ней увидел, была моя собственная мамишна. Она, похоже, меня тоже сразу же заметила, так что смываться стало бесполезно.

Ребята с ней поздоровалась, она им ответила, поздравила, как порядочных, с Победой и тут же, конечно, переключилась на меня:

— Ты чего бродишь? Занятия-то ведь отменили? Я думала, ты давно в госпитале.

— Идем...

— Ох вы и ходите! Погоди-ка меня минутку!

И она побежала навстречу какому-то седому дядьке, который тихо-тихо, будто тайком, подбирался ко всей их толпе.

— Ага, вон и Петр Гаврилович пожаловал! С Победой, родненький! — Она трижды с ним поцеловалась. — Вам позвонили?

— Нет. Кто-то передал, что и в ваших отделах тоже полно народу. Я и пошел. Не усиделось дома-то?

— Вот-вот-вот! Прямо-таки тянет на люди! Я уж и не первая пришла... Вам теперь бразды правления! Организовывайте митинг или торжественное. А потом все на площадь пойдем.

— Так сказать, стихийная демонстрация?

— Демонстрация не демонстрация, а привыкли туда по праздникам ходить. Так вы не возражаете?

— А что ж? Кто может запретить такое, так сказать, проявление чувств? Мне и самому с рассвета на месте не сидится, тоже к людям тянет.

— Значит, и вы с нами! Вот хорошо-то! Извиняюсь, Петр Гаврилович, я со своим отпрыском закончу. Одну минуточку, хорошо? — переключилась она опять на меня. — Ты сегодня хоть не совсем до опупения носись. Пораньше все-таки приди. Будешь нужен.

— А чего?

— Чего да чего... Не чего, а что. Придешь, — узнаешь. Не промахнешься, не бойся! Может быть, даже совсем наоборот...

Добиться от мамки, если она решила что засекретить, немыслимое дело — что Томке дарит на день рождения, мне и то ни за что никогда не покажет, а что мне — ей; хватает выдержки, мне бы хоть полстолько, хоть четверть столько. И я решил топать. Но в это время откуда-то из толпы, видимо признав в нем начальство, к седому дядьке, Петру Гавриловичу, подошли обе те, давешние старухи, на которых я глазел еще самым утром, до школы, с Горбунками, и следом за ними сам солдатик и девушка его, Наташа. Очкастая старуха быстро-быстро заговорила:

— Петр Гаврилович, Петр Гаврилович, здравствуйте, с праздником, с победой, хорошо, что вы появились, нам нужно зарегистрировать брак.

— Нам? Вам? — ухмыльнулся Петр Гаврилович.

— Ну, не нам, конечно, а нашим детям. Вот! — показала она на свою Наташу с солдатом.

— Так сегодня ведь день-то совнарком объявил нерабочим. Для всех учреждений тоже.

— А что за пожар? — встрянула мать. — Теперь не на фронт.

Я потянул мать за рукав и сказал ей почти на ухо, вполголоса:

— Мам, мам! Вон та старуха хотит их обязательно в церкву...

— «Хочет» и «в церковь».

— Ну, в церковь... Они от нее насилу отбились!

Будто услышав эти мои слова, та, вторая старуха, сказала, ни на кого не глядя:

— Святые-то храмы свою службу справляют сегодня. И поджала свои тонкие губы.

— Божьи храмы, стало быть, правят службу, а советские нет, — так выходит? — сказал Петр Гаврилович. — Ну нет, эдак дело тоже не пойдет! Мария Ивановна, сыщи-ка ты мне...

— Ясно. Сейчас, Петр Гаврилович. — Мать приподнялась на цыпочки и глянула в толпу поверх голов. — Раиса Григорьевна, Райхана! Подойди-ка сюда.

Подошла какая-то очень полная женщина, и мать кивнула ей сразу в сторону и старух, и Петра Гавриловича:

— Вот.

Та, полная, которая Райхана, видать, сразу узнала не то старух, не то солдатика с Наташей:

— Я им, кажется, толком объяснила — приходите завтра.

— Не годится им завтра-то, — из серьезного серьезно казал Петр Гаврилович. — Не доживут, не дотерпят.

— Так мне их, Петр Гаврилович, надо по всем книгам провести, свидетельства написать честь по чести, паспорта оформить. А у него, поди, и документов-то надлежащих нет, проверить — наверное, еще и в самоуволке, из госпиталя сбежал. И полагается срок на обдумывание, не менее недели.

— С фронта я. А там долго некогда раздумывать. Война за нас думает. Через неделю мне часть свою догонять, — сказал солдатик.

— А почему вы считаете, что мы ни о чем не думали? — тихо сказала все время молчавшая до этого Наташа. — Вы ночи не поспите...

— Вот. Так сказать, думать много — так сказать, не значит думать долго. Правильно я понял, товарищ солдат и товарищ будущая солдатка? Ты уж, Раиса Григорьевна, давай... Боишься переработать — отгул потом дам. Теперь можно будет.

Тут от стены дома отделилась еще одна парочка: парень, молоденький, в форме ремесленника, с молоточками на околыше, и девчонка — совсем пацанка пацанкой, младше, наверное, нашей Томки. Девка та прямо-таки подтянула парня за рукав:

— Нам тоже...

— Что — тоже? — переспросил ее Петр Гаврилович.

— А в загс, — ни капельки, ни фига не стесняясь, бойко ответила девчонка.

— Да паспорта-то вы хоть получили? — ахнула мать.

— Граждане имеют право вступать в брак лишь по достижении восемнадцатилетнего возраста, — сухо глянула на девчонку Раиса Григорьевна, которая Райхана.

— А он совсем-совсем совершеннолетний, а мне до восемнадцати всего двух месяцев не хватило. А я узнавала — говорят, что можно, если райисполком там или еще какая советская власть разрешит. А вы ведь — советская власть?

— Ну, так сказать, допустим. Только...

— А ума-то вам совсем-совсем хватает? — кольнула тех молокососиков мать.

Пацанка покраснела и заморгала-захлопала глазами. А парень пробасил будто нехотя, будто ему больше всего на свете сейчас хотелось спать:

— Я тебе говорил? Айда домой, Гретка.

— Живете уж, что ли, вместе? — всплеснула руками мать.

— Ну, — опять лениво пробасил парень.

Петр Гаврилович рассмеялся:

— Опоздали маленько, выходит, Мария Ивановна, мы с тобой им морали читать.

— Родители-то хоть знают? — не унималась мать.

— Нету родителей, — ответил снова парень. С девчонки прежнюю всю бойкость как рукой сняло.

— Как — нету?

— Так, нету.

— Так ведь молоденькие вы какие еще! Совсем молоденькие...

— Мы у баушки у моей живем. А ее пятнадцати лет отдали, — произнесла наконец девчонка.

— Ну вот, все ясно, Мария Ивановна?

— Ясно-то, может, и ясно, а только сердце никак не лежит, прямо щемит его! У меня у самой такая выросла. Вот заявится завтра...

— А и заявится! Куда денешься? Сама-то скольких лет за своего Кузнецова выскочила, раз дочка почти что совсем взрослая?

— Ну-у, так то какое время было!