Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Приехав летом 1827 г. впервые после ссылки в Петербург, Пушкин понимал, что нужно явиться в III Отделение, заехал к Бенкендорфу, не застал его дома, вряд ли очень огорчился этим и решил ждать приглашения. Лишь 29 июня он отправляет короткое письмо Бенкендорфу, где сообщает, что был у него сразу по приезде, не застал дома, думал, что его потребуют, когда будет нужно, и потому не беспокоил Бенкендорфа. Теперь Пушкин просит аудиенции, когда и где тому будет угодно. Бенкендорф тоже не слишком торопился. Он отвечал только 5 июля: весьма рад свидеться на следующий день у него на квартире (т. е. 6 июля).

В то же время, 30 июня 1827 г., Бенкендорф пишет в Москву генералу Волкову, что там вышли «Цыганы», виньетка которых заслуживает внимания. Просит узнать, кто ее выбрал, автор или типографщик; вряд ли она была взята случайно (виньетка — изображение кинжала, пронзающего Хартию, разорванной цепи, опрокинутого сосуда с разъяренной змеей, лавровой ветви; она многократно употреблялась типографщиками, в частности стояла на первой книге «Телескопа» на 1833 г.) (399) Гостеприимный хозяин готовился к свиданию с Пушкиным. Не получилось. 6 июля, как раз в день встречи, Волков ответил Бенкендорфу, что виньетку выбрал автор, отметив ее в книге образцов типографских шрифтов, что все в ней, по его (Волкова) мнению, соответствует сюжету поэмы, что виньетка из Парижа, имеется во многих типографиях. Петербургские типографщики несколько раз ее употребляли. Так что вероятная попытка подловить Пушкина, завести во время свидания разговор о виньетке, не увенчалась успехом. О чем говорили Пушкин и Бенкендорф не известно. Не исключено, что уже на встрече затрагивался вопрос о стихотворении «Андрей Шенье».

Начинается новая история (См. деловые бумаги 3, 4). Вернее, она началась давно, но до поры в ход не пускалась. Еще осенью 1826 г., когда царь принимал Пушкина, и у него, и у Бенкендорфа имелись сведения о неблагонамеренности поэта. В августе 1826 г. к генералу тайной полиции Скобелеву агент Коноплев доставил стихи с заглавием «14 декабря», с подписью: А. Пушкин. Скобелев переслал их шефу жандармов, присоединив копию письма, которое Рылеев писал перед казнью и которое к стихам никакого отношения не имело. Стихи ходили по рукам между офицерами. Кто-то написал название «14-го декабря». Началось следствие, жандармская переписка. Сперва допросили прапорщика лейб-гвардии Молчанова. Тот отвечал, что с Пушкиным не знаком, а стихи получил от штабс-капитана егерского полка А. И. Алексеева. Арестовали и его (всё происходило в Новгороде). Он никого не выдал (стихи, видимо, получил от дяди, Ф. Ф. Вигеля). Доложили царю. Тот повелел, чтобы обоих судили военным судом, с возможной поспешностью, не долее трех дней. Суд приговорил Алексеева к расстрелу. К счастью, генерал Потапов убедил высокое начальство, что дело не совсем ясно. Приговор не привели в исполнение, но несколько месяцев Алексеев провел в тюрьме, ожидая расстрела. Позднее его и еще двух офицеров разжаловали и отправили на Кавказ (Тыркова 229-31). Бенкендорф, имевший слабое представление о Пушкине до приезда того в Москву, запросил у Скобелева: «Какой это Пушкин, тот самый, который в Пскове, известный сочинитель вольных стихов?». Скобелев ответил: «Мне сказано, что тот, который писать подобные стихи имеет уже запрещение, но отослали его к отцу». Скобелев запамятовал, что с Пушкиным он уже встречался. Еще на юге, как военный полицеймейстер, он следил за Пушкиным. В одном из рапортов, перевирая цитаты из «Вольности», он писал: «пора сказанному вертопраху Пушкину запретить издавать развратные стихотворения. Если бы сочинитель этих вредных пасквилей в награду лишился нескольких клочков шкуры, было бы лучше». Скобелева перевели в Петербург, он стал комендантом Петропавловской крепости, где сидели декабристы.

Дошла очередь до Пушкина. 13 января 1827 г. московский полицеймейстер Шульгин вызвал его и задал бессмысленный вопрос: «Вы писали известные стихи?» «Какие стихи?» — спросил Пушкин. Шульгин сам не знал, какие. Запросили Новгород. Оттуда прислали стихи в запечатанном конверте, с предписанием предъявить Пушкину, а по прочтении вновь запечатать двумя печатями, Пушкина и полицейской. Вновь 27 января вызвали Пушкина к полицеймейстеру. Пушкин прочел стихи, сделал мелкие исправления, признал, что автор он, но что написаны стихи гораздо ранее восстания «и без явной бессмыслицы никак не могут относиться к 14 декабря» (Х 633).

Дело о крамольных стихах было передано в суд, дошло до Сената. Длилось до конца 1827 г. (см т. 10. Деловые бумаги. 632-34). 29 июня 1827 г. Пушкин дает показания в суде. Поэт объяснил, что предъявленные ему стихи — это отрывок из его элегии «Андрей Шенье», что книжка стихов, включающая «Шенье», утверждена цензурой 8 октября 1825 г., т. е. до декабрьских событий. Никакого отношения к ним стихи, естественно, не имели, были написаны почти за год до восстания. Цензура пропустила элегию, разрешила включить ее в «Первое собрание стихотворений» Пушкина. Но 44 строчки, клеймящие якобинский террор, со слов «Приветствую тебя, мое светило» до «И буря мрачная минет», были цензурой запрещены. Они-то и оказались стихами, доставленными Скобелеву. В показании 29 июня 1827 г. Пушкин пишет: «Опять повторяю, что стихи, найденные у г. Алексеева, взятые из элегии „Андрей Шенье“, не пропущены цензурою и заменены точками в печатном подлиннике». Пушкин перечисляет темы, затронутые в найденном отрывке, указывает, что в нем идет речь о взятии Бастилии, о событиях французской революции: «Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?» (Х 634). Решение суда: избавить Пушкина от суда и следствия, но предупредить, чтобы впредь не осмеливался выпускать в публику никаких, не пропущенных цензурой произведений, под опасением строгого взыскания (Лемке479). Государственный Совет согласился с этим решением, добавив, что поручено за Пушкиным иметь секретный надзор. Царь утвердил такое решение, но председатель Государственного Совета, кн. Кочубей, в официально утвержденном мнении Государственного Совета снял слова о надзоре, предложив просто уведомить о нем генерал-губернаторов. С Пушкина взята подписка, что он не будет ничего печатать без разрешения цензуры. Царь в данном случае, передав дело в суд, умыл руки. Совсем недавно, освободив поэта от обычной цензуры, решением суда возобновил ее опять, поставив по сути Пушкина под двойную цензуру. А ведь в данном случае было ясно, что Пушкин не виноват.

В конце ноября от Пушкина потребовали объяснения, почему его стихи передаются из рук в руки. «Стихотворение мое Андрей Шенье было всем известно вполне гораздо прежде его напечатания, потому что я не думал делать из него тайну», — ответил Пушкин.

На некоторое время наступает относительное затишье. Отправляются Бенкендорфу и утверждаются царем новые пушкинские произведения (20 июля 27 г. «Ангел», «Стансы», третья глава «Евгения Онегина», «Граф Нулин», «Отрывок из Фауста»; посланные тогда же «Песни о Стенке Разине» царем не утверждены). Ряд произведений отсылаются Дельвигу для «Северных цветов» (письмо Дельвигу от 31 июля 1827 г.). Хотя отношения с Булгариным еще внешне дипломатичные (вышеприведенное упоминание об обеде у Булгарина относится к ноябрю), пушкинская оценка его весьма отрицательна. В письме Дельвигу от 31 июля он призывает не печатать в «Северных цветах» воспоминания Булгарина «Вечер у Карамзина»: «Ей-Богу неприлично <…> Наше молчание о Карамзине и так неприлично; не Булгарину прерывать его. Это было б еще неприличнее» (233).

31 августа 1827 г Пушкин с радостью сообщает Погодину о разрешении царем «Сцены из Фауста»: «Победа, победа! „Фауста“ царь пропустил, кроме двух стихов» («Да модная болезнь, она Недавно нам подарена»). Из письма видно, что московская цензура не хотела пропускать «Сцену…». Пушкин просит Погодина показать его письмо цензору (Снегиреву), который «вопрошал нас, как мы смели представить пред очи его высокородия такие стихи!», посоветовать ему «впредь быть учтивее и снисходительнее»; если же московская цензура «всё-таки будет упрямиться, то напишите мне, а я опять буду беспокоить государя императора всеподданнейшей просьбою и жалобами на неуважение высочайшей его воли» (234). Тому же Снегиреву Пушкин пишет 9 апреля 1829 г. короткую записку по поводу своего произведения для «Московского телеграфа» (возможно, об одной из эпиграмм на М. Т. Каченовского). Тон записки напоминает выговор начальника подчиненному и содержит неприкрытую угрозу пожаловаться в высокие инстанции: «Сделайте одолжение объяснить, на каком основании не пропускаете вы мною доставленное замечание в ''Московский телеграф''? Мне необходимо, чтоб оно было напечатано, и я принужден буду в случае отказа отнестись к высшему начальству вместе с жалобой на пристрастие не ведаю к кому».