Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Нельзя сказать, что во время поездки Пушкин избавился от надзора. Петербургский генерал-губернатор П. В. Голенищев-Кутузов сообщил об его поездке генерал-губернатору Грузии, гр. Паскевичу-Эриванскому. Тот ответил, что Пушкин всё время находился под наблюдением (то же было и позднее, когда Пушкин в 1833 г. собирал материал о Пугачеве. О необходимости наблюдения за ним сообщили оренбургскому губернатору; тот ответил, что специальное наблюдение излишне, т. к. Пушкин живет в его доме). «Северная пчела», зная о гневе Бенкендорфа, вызванном несанкционированной поездкой Пушкина, подлила масла в огонь, поместив заметку о пребывании Пушкина во Владикавказе. Бенкендорф, докладывая царю с опозданием, в конце июля, о поездке Пушкина, делал вид, что только сейчас сам о ней узнал. Разгневанный царь приказал: предписать губернатору Тифлиса призвать Пушкина и узнать, кто ему позволил поездку в Арзрум. 1 октября Бенкендорф посылает такое предписание. В ответе губернатор Тифлиса сообщил, что за Пушкиным велось наблюдение, а в Арзрум ему разрешил поехать Паскевич. Тем временем поэт возвращался с Кавказа, 20 сентября он уже в Москве. Узнав, что Пушкин давно вернулся, Бенкендорф 14 октября 1829 г. пишет ему письмо, где сообщает о гневе царя, о том, что при первом же случае нового нарушения ему будет назначено место пребывания (т. е. опять отправят в ссылку) (494). 10 ноября 1829 г. Пушкин возвращается в Петербург и в тот же день пишет Бенкендорфу, стараясь оправдать свою поездку, смягчить гнев царя. Он сообщает о глубочайшем прискорбии, с которым узнал, что император недоволен его поездкой в Арзрум; снисходительность и доброта Бенкендорфа дает смелость обратиться к нему и объяснится откровенно: по прибытии на Кавказ он не устоял перед желанием повидаться с братом, с которым не виделся в течение пяти лет; тот находился в Тифлисе и Пушкин, подумав, решил, что имеет право съездить туда; не застав там брата, он написал Николаю Раевскому, другу детства, попросил выхлопотать ему разрешение на приезд в лагерь; там как раз происходили военные действия и Пушкин счел неудобным не участвовать в них; поэтому он проделал кампанию в качеств не то солдата, не то путешественника. «Я понимаю теперь, насколько положение мое было ложно, а поведение опрометчиво. Но, по крайней мере, здесь нет ничего, кроме опрометчивости. Мне была бы невыносима мысль, что моему поступку могут приписать иные побуждения. Я бы предпочел подвергнуться самой суровой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того, кому я всем обязан, кому готов пожертвовать жизнью, и это не пустые слова» (805). Конечно, наивность Пушкина притворная, как и раскаяние. Ему даже не очень важно, поверят ли ему или нет. Главное сделано. Поездка прошла успешно. Все же сумел удрать на несколько месяцев. Бенкендорф ему не отвечает, наверняка понимая неискренность Пушкина и мнимость его «раскаяния». Но делать нечего. Проморгали. Впрочем, в ноябре и декабре 1829 г. Бенкендорф встречался с Пушкиным и имел возможность ему «вымыть голову».

А у Пушкина вновь крепнет желание удрать из России, куда-нибудь, хоть на край света. 7 января 1830 г. он отправляет письмо Бенкендорфу. Просит, пока не женат и не зачислен на службу, разрешить ему путешествие во Францию или Италию; если же это не будет дозволено, хотел бы посетить Китай в составе направляющегося туда посольства (806). Поездку не разрешили, используя как предлог упоминание в письме материальных трудностей: дескать поездка потребует больших денежных трат, а Пушкина отвлечет от его творчества; миссия же в Китай укомплектована. Об этом Бенкендорф сообщает Пушкину 17 января 1830 г. Вновь приходится благодарить царя, выражать беспрекословное принятие его решений: «Боже меня сохрани единым словом возразить против воли того, кто осыпал меня столькими благодеяниями. Я бы даже подчинился ей с радостью, будь я только уверен, что не навлек на себя его неудовольствия» (806.18 января 1830 г., ответ Бенкендорфу на его письмо 17 января).

17 марта 1830 г. вновь выговор Бенкeндорфа за несанкционированную поездку Пушкина в Москву. В ответе 21 марта Пушкин напоминает, что так делал всегда, а об этой поездке даже сообщил во время гуляния Бенкендорфу (275).

Придирки последнего вывели, наконец, Пушкина из терпения. 24 марта1830 г он пишет Бенкендорфу об упреках за поездку в Москву, о том, что истинно огорчен письмом 17 марта; просит «уделить мне одну минуту снисходительности и внимания»: «Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство». Поэт предлагает «хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно»; «я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать». Пушкин отпускает несколько комплиментов Бенкендорфу, говорит об его благосклонности. Но тон письма трагический. Видно, что поэта вывели из себя и «головомойки» Бенкендорфа, и пасквильная статья Булгарина, о которой речь идет в письме Пушкина, Булгарина, уверяющего, «что он пользуется некоторым влиянием на вас» (810. Пасквиль Булгарина напечатан в «Северной пчеле», 1830, № 30).

Полемика с Булгариным всё обостряется. Стихотворение Пушкина «Моя родословная» (написано 3 декабря 1830 г.). В нем намеки на новую знать (Кутайсов, Меньшиков, Разумовский, Безбородко), но и ответ на пасквильную статью Булгарина «Второе письмо из Карлова» («Северная пчела», 1830, № 94; именно здесь идет речь о том, что предок Пушкина, Ганнибал, куплен за бутылку рома; см. т.3 с. 208). Поэт предвидит, что за стихотворение «Моя родословная» ему может достаться. 24 ноября 1831 г. он посылает подробное письмо Бенкендорфу, где останавливается на отношениях с Булгариным, об отпоре, который вынужден был дать ему: в 1830 г., в ответ на пасквиль Булгарина о «бутылке рома», он послал Дельвигу «Мою родословную» и просил поместить его в своей газете. Тот посоветовал ответа не печатать, т. к. смешно защищаться против подобных обвинений; «Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего ответа пошло по рукам, о чем я не жалею <…> Однако ввиду того, что стихи мои могут быть приняты за косвенную сатиру на происхождение некоторых известных фамилий, если не знать, что это очень сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания вызов, я счел своим долгом откровенно объяснить вам, в чем дело, и приложить при сем стихотворение, о котором идет речь» (846). К письму прилагался текст «Моей родословной». Бенкендорф и письмо, и присланный текст переслал царю, надеяь вызвать его гнев. Тот, возможно неожиданно для Бенкендорфа, поддержал и мнение Дельвига, и действия Пушкина, который не стал отвечать на пасквиль. Николай нашел стихи остроумными, но отметил, что в них больше злобы, чем чего-либо другого; лучше бы для чести пера автора и в особенности его ума, не распространять эти стихи. Своего Бенкендорф всё же добился. Реакция императора, вероятно, была более мягкой, чем он предполагал, но печатать «Мою родословную» стало невозможно. При жизни Пушкина ее так и не опубликовали.

Возникают сложности и в семейной жизни, сразу после женитьбы и даже до нее. 31 августа 1830 г. Пушкин пишет Плетневу: «расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-лет жизни игрока <…> Чёрт меня догадал бредить о счастье, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан я был Богу и тебе. Грустно, душа моя» (304). Ряд писем сразу после женитьбы выдержаны в совсем другой тональности. А потом снова беспокойство. Ревность (и с той, и с другой стороны). Письма жене. 11-го октября 1833 г., из поездки по пугачевским местам. Собирается вернутся в конце ноября. Среди шутливых наставлений: «не кокетничай с царем, ни с женихом княжны Любы» (Безобразовым). 30 октября того же года. Болдино. Шутливо журит жену за кокетство (и ранее упоминает о нем): «Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона <…> Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели<…> есть чему радоваться!». Пушкин благодарит жену за то, «что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не забывай».

Все же с самого начала ощущается, что в камер-юнкерстве был неприятный для Пушкина оттенок, что оно требовало самообъяснения и объяснения-оправдания перед другими. Даже там, где он старается оправдать свое камер-юнкерство. Сестры жены — все фрейлины. Нравится придворная жизнь и Натали.` (см. В. П. Старк «Черная речка. До и после». Архив Геккерна). А Пушкину не по себе. Яснее всего его беспокойство ощущается в «Дневниках». В письмах он более сдержан. 1 января 1834 г., делая запись о присвоении звания камер-юнкера, Пушкин добавляет в скобках: «что довольно неприлично моим летам». Затем: «Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau» (т.8. с.33. D — француз, придворный при Людовике XIV, который вел дневник придворных событий). Когда великий князь в театре поздравил его с камер-юнкерством, Пушкин благодарил его так: «Покорнейше благодарю вас, Ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили» (т.8, с.35). Царь и сам ощущал некоторую неловкость. Как говорилось выше, он сказал Вяземской: «Я надеюсь, что Пушкин хорошо принял свое назначение» (34).