Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Жизнь оказывается не легкой. Материальные трудности. О них многократно упоминается в письмах. Выше шла речь о том, что в начале 1834 г. Пушкину выдана ссуда (20 тыс. руб.) на издание «Истории Пугачева». Пришлось снова просить деньги у царя. 22 июля 1835 г. Пушкин пишет Бенкендорфу: о необходимости «откровенно объяснить мое положение»: за последние пять лет жизни в Петербурге задолжал около 60 тыс. рублей; единственными средствами привести в порядок дела «либо удалиться в деревню, либо единовременно занять крупную сумму денег. Но последний исход почти невозможен в России…». Затем следуют фразы о благодарности и преданности царю, о понимании, «что я не имею решительно никакого права на благодеяния его величества и что мне невозможно просить чего-либо». Пушкин прямо не высказывает просьбы о правительственной ссуде, но намекает на нее, на возможное содействие Бенкендорфа: «вам, граф, еще раз вверяю решение моей участи» (867). Бенкендорф познакомил с письмом царя. Тот предложил Пушкину ссуду в 10 тыс. и отпуск на 6 месяцев. Начинаются переговоры. 26 июля новое письмо Бенкендорфу: о том, что из 60 тысяч долгов половина — долги чести, которые обязательно нужно уплатить; о необходимости вновь прибегнуть «к великодушию государя. Итак, я умоляю его величество оказать мне милость полную и совершенную <..> дав мне возможность уплатить эти 30 000 рублей <…> соизволив разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, приостановить выплату мне жалованья впредь до погашения этого долга» (867). И эта просьба была царем удовлетворена. Начинается переписка с министром финансов Е. Ф. Канкриным по всем денежным вопросам, связанным с займом. В ходе ее возникает еще ряд просьб, большинство из которых, с разрешения царя, выполняются, хотя далеко не все. Николай соглашается на ряд выплат Пушкину, но вряд ли испытывает от этого удовольствие и вряд ли относится к нему с бо'льшим уважением. Подачки авторитета не прибавляют. Раздражение царя нарастает: Пушкин всё время выкидывает какие-то непонятные, неприятные «фортели», да еще деньги постоянно клянчит. Создается ощущение, что поэт не оценил царской милости. Растет раздражение и у Пушкина, поставленного в жалкое, унизительное положение просителя.

С политической позицией Пушкина, с оценкой его творчества, с вопросом о цензуре всё это прямой связи не имело. Но без учета сказанного нельзя понять проблемы «поэт и царь». А Николай ведь был еще и цензором Пушкина. Герцен в «Былом и думах» называл царя «будочником будочников». Можно сказать бы и «цензором цензоров».

Важно и то, что посредником между Пушкиным и Николаем оказался Бенкендорф. Сухой, ограниченный, честолюбивый, преданный царю карьерист (см Тыркову, 215-16). Он еще в большей степени, чем его патрон, не любил и не понимал литературу, поэзию, просвещение, особенно русскую поэзию и русское просвещение. Помимо прочего, Бенкендорф принадлежал к «немецкой партии», свысока относившейся ко всему русскому. В том числе и к дворянскому светскому обществу, связанному в его сознании с декабристами, с вольномыслием и вольнолюбием, независимым и гордым. К тому же Бенкендорф благоволил Булгарину (с ним можно было не церемониться, чувствовать свое величие, превосходство), искренне считал его крупным писателем: тот высказывал в своих произведениях хорошие воззрения, а большего, по Бенкендорфу, не требовалось (как в басне Крылова: «они немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут и все с прекрасным поведеньем»). Обострение отношений между Булгариным и Пушкиным было дополнительной причиной недоброжелательства Бенкендорфа. Нужно учитывать, что все отношения Пушкина с императором проходили через призму восприятия Бенкендорфа, которому царь вполне доверял. Через Бенкендорфа, в его преломлении, шло все, что Пушкин передавал царю. Затем таким же образом всё возвращалось обратно, от царя Пушкину. И трудно сказать, как менялись акценты в передаваемом туда и обратно. Кроме этого Бенкендорф почти наверняка нередко комментировал передаваемый царю материал, не в пользу Пушкина. Император, назначая Бенкендорфа посредником между собой и Пушкином, возможно не предвидел в полной мере, в какую страшную ловушку попадает поэт. Но Пушкину от этого было не легче.

Несмотря на одобрение стихотворений Пушкина начала 1830-х гг., цензурные столкновения возникали на всём протяжении третьего десятилетия. История со стихотворением «Анчар»: 7 февраля 1832 г. Бенкендорф требует объяснить, почему «Анчар» напечатан в альманахе «Северные цветы» на 1832 г. без высочайшего разрешения. В тот же день Пушкин отвечает, что милость царя (его цензура — ПР) не исключает возможности обращения к цензуре обычной; он совестился тревожить царя по мелочам, а за последние шесть лет в журналах и альманахах, с ведома и без ведома императора, беспрепятственно печатались его стихотворения, без малейшего замечания самому Пушкину и цензуре; совестясь беспокоить царя, он даже раза два обращался к Бенкендорфу, «когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в Вас более снисходительности, нежели в ней». Вскоре, 17 февраля 1832 г., Бенкендорф передает Пушкину высочайший подарок — «Полное собрание законов Российской империи» в 55 томах (милость, напоминающая в подтексте: законы необходимо выполнять).

Бенкендорф требует, чтобы Пушкин посылал ему стихи, которые он и журналисты захотят печатать (т. е. предлагается уже не царский надзор, а непосредственно цензура Бенкендорфа). 18–24 февраля 1832 г. Пушкин посылает Бенкендорфу, по его требованию, текст «Анчара» и вновь пишет, что ему всегда было тяжело и совестно «озабочивать царя стихотворными безделицами» (407). В то же время, приводя благовидные предлоги, Пушкин решительно отвергает право Бенкендорфа на цензуру своих произведений. Он мотивирует это тем, что Бенкендорф часто не бывает в Петербурге. Но пишет и о другом, более существенном: «сие представляет разные неудобства <…> Подвергаясь один особой, от Вас единственно зависящей цензуре — я, вопреки права, данного государем, изо всех писателей буду подвержен самой стеснительной цензуре, ибо самым простым образом — сия цензура будет смотреть на меня с предубеждением и находить везде тайные применения, allusions и затруднительности — а обвинения в применениях и подразумениях (так!) не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие. Осмеливаюсь просить об одной милости: впредь иметь право с мелкими сочинениями своими относиться к обыкновенной цензуре». Письмо (черновик) весьма резкое. Мне неизвестно отослан ли его окончательный вариант и каким он был — ПР (407–408).

Запрещение поэмы «Медный всадник». Двойственое отношение Пушкина к Петру Первому. Работая над его историей, Пушкин всё более понимает, что тот не похож на идеальный образ сложившегося мифа: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и кажутся писаны кнутом. Первые были для вечности, по крайней мере, для будущего. Вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика».

Поэма «Медный всадник» ориентирована и на поэму Мицкевича «Дзяды» («Деды»), в которой ощущается и отзвук польского восстания 1830 г. Мицкевич с враждебностью пишет обо всем, что относится к России, к Петербургу. Пушкинская поэма — полемический ответ Мицкевичу — утверждает правду Петра, которая торжествует, и Пушкин принимает такую правду. Но закономерна и правда маленького человека, героя поэмы, Евгения. Первая соответствовала требованиям властей. Вторая в них не укладывалась. Так что запрет был вполне правомерен.

Закончена поэма в Болдине осенью 1833 г. Николай не разрешил ее печатать. Сохранился ряд его замечаний. В частности, царь не пропустил слова «кумир», зачеркнул стихи: «И перед младшею столицей <…> порфироносная вдова». На рукописи поставлено много знаков вопроса, NB. Пушкин после прочтения поэмы царем сперва кое-что правил, потом перестал делать это, более Николаю поэмы не подавал. В журнале «Библиотека для чтения» в 1834 г. напечатано лишь начало поэмы под названием «Петербург», которое не противоречило официальной идеологии. Николай проявил себя чутким цензором, хорошо понимающим, что нужно запретить, а что можно и позволить. Только в 1837 г., после смерти Пушкина, выправленный Жуковским текст опубликован в 5 № «Современника» (о запрещении поэмы см. «Дневники», с.32, письма). Пушкин тяжело переживал запрет. «Медный всадник» — как бы итог, одно из самых значительных произведений, особенно ценимое поэтом. Повторялась история с «Борисом Годуновым», которую Пушкин, вероятно, вспоминал.

В то же время «История Пугачева» закончена и в конце 1833 г. разрешена царем, как уже отмечалось выше. Но и здесь не обошлось без высочайшей правки. Николай высказал ряд замечаний, потребовал изменить название: «История пугачевского бунта». В комментарии указывается, что измененное название «никак не соответствовало замыслу Пушкина» (т.8 с 562). Думается, это не совсем так. Ведь писал Пушкин о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном», не изменив своей оценки в «Капитанской дочке». Всепонимание Пушкина. Изображение вины и правоты каждой из сторон. И с той, и с другой — озверение, крайнее ожесточение, пролитие крови, пытки. О жестокости властей, вызвавшей бунт, определившей то, что большинство народа на стороне Пугачева: «Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посредством всевозможных мучений! Остальных, человек до тысячи (пишет Рычков) простили, отрезав им носы и уши». Но и о злодеяниях и жестокости восставших: «Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны» (т.8 стр 172). В примечаниях к 8 главе список, «не весьма полный», жертв Пугачева (стр. 327–352). Это — лишь перечисление. Мысль, что восстания, всякие насильственные действия не выход, что благотворные изменения происходят только через просвещение, прогресс (см. статью Вольперт «…Бессмысленный и беспощадный» // История и историософия в литературном преломлении. Тарту, 2002. С. 37–56). Как итог долгих раздумий, конечная формула отлилась в афористические слова повествователя в «Капитанской дочке»: «… лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» (курсив мой — Л.В; VI, 455-6). Эту мысль Пушкин повторит с небольшим дополнением и в статье «Путешествии из Москвы в Петербург». Она, видимо, ему представляется принципиально важной: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества» (VII, 291–292). В значительной степени такие размышления определяют и интерес к Вальтер Скотту, с его идеей терпимости, с осуждением крайностей, всякого рода фанатизма, о чем уже упоминалось («Уоверли», «Пуритане», «Эдинбургская темница»). Пушкин с восхищением перечитывает его романы. «Капитанская дочка» писалась Пушкиным не без оглядки на произведения Вальтер Скотта. Сохранились наброски статьи «О романах Вальтера Скотта». Английский автор ставился здесь в ряд с Шекспиром и Гете (529,750). Разрешению «Пугачева» Пушкин рад, но горечь запрещения «Медного всадника», при всех попытках скрыть ее, отразившихся в «Дневниках», остается.