Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Превратить толпу в народ — труд огромный. Этому-то труду и посвятили себя за последние сорок лет люди, которых называют социалистами. Как бы мало ни значил автор настоящей книги, он — один из старейших среди них; «Последний день приговоренного» написан в 1828 году, а «Клод Ге» — в 1834 году. Если автор претендует на место среди этих философов, то только потому, что это место — среди тех, кого преследуют. Вот уже пятнадцать или шестнадцать лет, как начала свирепствовать какая-то слепая, но очень распространенная ненависть к социализму; она свирепствует и теперь, все усиливаясь, среди влиятельных классов общества. (Неужели до сих пор еще существуют классы?) Не будем забывать, что цель социализма — социализма подлинного — поднять народные массы до достоинства граждан, а следовательно, первая его задача — их моральное и интеллектуальное развитие. Самый страшный голод — невежество, поэтому социализм прежде всего стремится просвещать. И все же на социализм клевещут, а на социалистов возводят обвинения. В глазах многих злобных трусов, которым в наше время предоставлено слово, эти реформаторы — враги общества. Что бы ни случилось — они виноваты во всем. «О римляне, — говорил Тертулиан, — мы люди справедливые, доброжелательные, вдумчивые, образованные, честные. Мы собираемся вместе для молитвы, и мы любим вас, потому что вы братья наши. Мы кротки и смирны, как маленькие дети, и мы хотим согласия между людьми. И все-таки, о римляне! Если разливается Тибр или не разливается Нил, вы кричите: «Христиан на съедение львам!»

Демократическая идея, новый мост цивилизации, в настоящий момент претерпевает опасное испытание на перегрузку. Такой тяжести, какую на нее нагромождают, конечно, не выдержала бы никакая другая идея. Доказательством прочности демократии служит то, что она нерушима, несмотря на все нелепые обвинения, которые на нее возводят. Она выдерживает все, что только людям заблагорассудится взвалить на нее. Сейчас пытаются заставить ее вынести бремя деспотизма.

Народу свобода ни к чему — таков был лозунг одной невинной и одураченной школы, вождь которой умер несколько лет тому назад. Этот бедный и честный мечтатель искренне верил, что прогресс совместим с потерей свободы. Мы слышали, как он произнес, вероятно невольно, следующий афоризм: «Свобода хороша для богатых». Недостаток подобных доктрин в том, что они не мешают возникновению империй.

Нет, нет, нет, ничего без свободы!

Рабство — это душа, лишенная зрения. Можно ли представить себе человека, ослепшего по доброй воле? Это ужасно, но это бывает. Есть рабы, принимающие свое состояние. Что может быть отвратительнее улыбки того, кто закован в цепи? Тот, кто не свободен, — не человек; кто не свободен — не видит, не знает, не различает, не растет, не понимает, не хочет, не верит, не любит, у него нет жены, нет детей, у него есть только самка и детеныши, он не существует. Ab luce principium. [152] Свобода — это зеница ока. Свобода — это зрительный орган прогресса.

Стремиться строить цивилизацию без свободы на том основании, что у свободы есть свои неудобства и даже опасности, — все равно что заниматься земледелием без солнца, ведь это светило тоже можно критиковать. Однажды, в невыносимо жаркий летний день 1829 года, один критик, М. П., ныне забытый, — и совершенно напрасно, так как он был не лишен таланта, — очинил свое перо и, изнемогая от жары, сказал: «Сейчас я раскритикую солнце».

Некоторые социальные теории, совсем не похожие на то, что мы понимаем под социализмом, и на то, что мы хотели бы в нем видеть, пошли по ложному пути. Отбросим все то, что напоминает монастырь, казарму, одиночное заключение, строевую службу. Парагвай без иезуитов все-таки остается Парагваем. Не ждите ничего хорошего от зла, преподнесенного в новой форме. Возвращаться к старому рабству — нелепо. Пусть народы Европы остерегаются заново отстроенного деспотизма, для которого они сами в какой-то мере доставляли материал. Эта махина, скрепленная цементом специальной философии, может продержаться долго. Мы только что говорили о теоретиках (среди них есть, впрочем, прямодушные и искренние), которые из страха перед распылением активности и энергии и перед тем, что они называют «анархией», дошли до какого-то почти китайского принятия абсолютной социальной концентрации. Свою покорность они превращают в доктрину. Было бы человеку что есть и пить, этого им довольно. Для них решение вопроса — в животном счастье. Но ведь такое счастье можно было бы назвать и другим словом.

В своих мечтах мы желаем народам чего-то совсем иного, нежели блаженства, состоящего исключительно из одного послушания. Такое блаженство уже воплощено для турецкого феллаха в палке, для русского мужика в кнуте, для английского солдата в девятихвостой плети. Эти социалисты, подвизающиеся около социализма, ведут свое происхождение от Жозефа де Местра и от Ансильона, — вероятно сами того не подозревая, потому что в своей простоте эти теоретики, не идущие дальше свершившегося факта, воображают, что стремятся к демократии, и с решительным видом рассуждают о «принципах Восемьдесят девятого года». Пусть эти философы, невольно защищающие «приемлемый» деспотизм, подумают вот о чем: настраивать массы против свободы, вкладывать в умы стремление к наживе и веру в предопределение, насыщать данную ситуацию чрезмерным материализмом и подвергать себя опасности того строя, который возникнет в результате этой деятельности, — значит понимать прогресс так же, как понимал его тот добряк, который ликовал при появлении новой виселицы, восклицая: «Вот хорошо! До сих пор у нас была только старая деревянная перекладина, теперь все идет вперед, и вот у нас хорошая каменная виселица, которая послужит еще и детям нашим и внукам!»

Быть набитым желудком, удовлетворенной утробой, счастливым брюхом — это, без сомнения, уже кое-что, — это животное. Но ведь можно стремиться и к чему-то большему.

Конечно, приличное жалованье — это хорошо. Всем нравится иметь твердую почву под ногами — высокую заработную плату. Благоразумные люди любят ни в чем не испытывать нужды. Умный человек должен обеспечить себе положение в обществе. Кресло с окладом в десять тысяч сестерций — приятное и удобное место; большое содержание всегда обеспечит вам свежий цвет лица и крепкое здоровье; на таких тепленьких синекурах можно дожить до старости; отрадно вращаться в высших финансовых сферах, где можно получить столько прибыли; тому, кто принят при дворе, легко устроить свою семью и составить состояние; что до меня, то всему этому благополучию я предпочитаю старый, дырявый корабль, на который с улыбкой садится епископ Quod vult deus. [153]

Кроме насыщения существует еще что-то. У человека иная цель, чем у животного.

Необходимо поднять нравственный уровень. В жизни народов, как и в жизни отдельных людей, бывают минуты падения; конечно, эти минуты проходят, но не нужно, чтобы от них оставался след. В наше время человек стремится стать брюхом; нужно снова сделать человека сердцем, нужно снова сделать его мозгом. Мозг — вот владыка, чью власть нужно восстановить. Социальный вопрос сегодня, как никогда, требует поворота в сторону человеческого достоинства.

Показать человеку цель человечества, позаботиться сначала о совершенствовании его ума, а потом уж о животной стороне его жизни, пренебрегать телом, пока не перестанут презирать мысль, и показать пример этому на себе самом — таков на сегодняшний день настоятельный, неотложный долг писателей.

Именно так во все времена поступали гении.

Необходимо пронизать цивилизацию просвещением. Вы спрашиваете — для чего нужны поэты? Как раз для этого.

До настоящего времени существовала литература для образованных. Во Франции, как мы говорили, литература особенно стремилась стать замкнутой кастой. Быть поэтом — означало почти то же самое, что быть мандарином. Не все слова имели право на существование в языке. Словарь соглашался или не соглашался включить какое-либо слово в свой состав. У словаря была своя воля. Представьте себе ботанику, заявляющую какому-нибудь растению, что оно не существует, или же природу, робко предлагающую энтомологии насекомое, которое та отказывается принять, как не соответствующее правилам. Представьте себе астрономию, придирающуюся к звездам. Мы помним, как один, ныне уже покойный, академик однажды заявил в Академии, что во Франции говорили по-французски только в семнадцатом веке, да и то лишь в продолжение двенадцати лет, уж не помню, каких именно. Пора оставить такой образ мыслей. Этого требует демократия. При нынешней широте взглядов необходимо иное. Покинем же коллегию, конклав, келью, откажемся от мелких вкусов, от мелкого искусства, от избранного общества. Поэзия — это не узкий кружок. В наши дни часто пытаются гальванизировать то, что уже умерло. Будем бороться против этой тенденции. Будем утверждать те истины, которые необходимы в первую очередь. Произведения, рекомендуемые в руководствах для сдачи экзаменов на степень бакалавра, мадригалы в стихах и прозе, трагедии, разыгрывающиеся вокруг какого-нибудь царя, вдохновение в парадном мундире, большие парики, законодательствующие в поэзии, «Поэтические искусства», которые забывают о Лафонтене и сомневаются в Мольере, всяческие Плана, выхолащивающие Корнелей, жеманный язык, мысль, запертая в четырех стенах, ограниченная Квинтилианом, Лонгином, Буало и Лагарпом, — все это, как оно ни наполняет и ни насыщает официальное преподавание в учебных заведениях, все это уже прошлое. Литература той эпохи, так называемого великого века — и это в самом деле был прекрасный век, — в сущности не что иное, как литературный монолог. Понимаете ли вы такую странную вещь: литература, которая обращается не ко всем? Кажется, что на фронтоне подобного искусства написано: «Входа нет». Ну, а мы представляем себе поэзию только с широко распахнутыми дверями. Настал час провозгласить: «Все для всех». Цивилизация, девица ныне уже достигшая совершеннолетия, нуждается в народной литературе.