Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Это бросается в глаза с потрясающей очевидностью особенно при сопоставлении Гамлета с Орестом. Два отражения одной и той же идеи запечатлены на этом листе, исписанном с двух сторон, словно нарочно для того, чтобы показать, как два гения, вдохновленные одной и той же мыслью, могут создать два совершенно различных произведения.

Легко видеть, что современный театр, худо ли, хорошо ли, проложил свой собственный путь, лежащий между греческим единством и шекспировской вездесущностью.

Оставим в стороне — с тем, чтобы в дальнейшем возвратиться к нему, — вопрос о современном искусстве и вернемся к общим положениям.

Подражание всегда бесплодно и достойно осуждения.

Шекспир же — поскольку мы сейчас занимаемся этим поэтом — в полном смысле слова гений общечеловеческий и всеобъемлющий, но в то же время это, как все истинные гении, ум глубоко своеобразный и неповторимый. Прежде чем дойти до нас, поэт всегда отправляется от своего внутреннего мира; это непреложный закон. Вот почему поэту подражать невозможно.

Исследуйте Шекспира, углубитесь в него, и вы увидите, как велика в нем решимость всегда оставаться самим собой. Не ждите никаких уступок от его «я». Он, конечно, не эгоист, но он волевой человек. Он хочет. Он приказывает искусству, правда только в пределах своих произведений. Потому что ни искусство Эсхила, ни искусство Аристофана, ни искусство Плавта, ни искусство Макиавелли, ни искусство Кальдерона, ни искусство Мольера, ни искусство Бомарше, ни одна из форм искусства, живущего той особой жизнью, которую вдохнул в него гений, не стала бы повиноваться приказаниям Шекспира. Искусство, понимаемое таким образом, это великое равенство и глубокая свобода; мир равных есть в то же время мир свободных.

Одна из сторон величия Шекспира — это то, что он не может стать образцом. Чтобы убедиться в его неповторимости, откройте первую попавшуюся из его пьес; всегда и прежде всего это — Шекспир.

Что может быть своеобразнее «Троила и Крессиды»? Троя в комическом плане! Вот «Много шума из ничего» — трагедия, заканчивающаяся взрывом смеха. Вот «Зимняя сказка» — драма-пастораль. Шекспир делает в своих произведениях все, что хочет. Хотите видеть пример деспотизма, — взгляните на его фантазию. Какая решимость мечтать, какое упорство в поисках головокружительного! Какая неограниченная власть над областью неясного и зыбкого! Греза до такой степени пронизывает некоторые из его пьес, что человек в них теряет очертания, становится скорее облаком, чем человеком. Анджело из «Меры за меру» — это тиран, сотканный из тумана. Он расплывается и тает. Леонт из «Зимней сказки» — это Отелло, рассеивающийся в пространстве. В «Цимбелине» вначале кажется, что Йоахимо превратится в Яго, но он растворяется. Все окутано сном. Посмотрите на проходящих Мамилия, Постума, Гермиону, Пердиту. В «Буре» у герцога Миланского есть «храбрый сын» — сон, пригрезившийся во сне. Только один Фердинанд и говорит о нем, и никто больше, кажется, его не видел. Тупой грубиян становится рассудительным, пример — констэбль Локоть из «Меры за меру». У идиота вдруг появляется разум, пример — Клотен из «Цимбелина». Король сицилийский завидует королю Богемии. В Богемии есть морские берега. Пастухи подбирают там найденных ими детей. Тезей, герцог, женится на амазонке Ипполите. В устройстве этого брака принимает участие Оберон. Потому что здесь Шекспир хочет мечтать; в других драмах он мыслит.

Скажем больше: мечтая, он не перестает мыслить, не менее глубоко, хотя и иначе.

Пусть гении спокойно пребывают в своей самобытности. В этих таинственных цивилизаторах есть какая-то дикость. Даже в их комедиях, даже в их шутке, даже в их смехе, даже в их улыбке присутствует неведомое. В них ощущается священный трепет искусства и грозное всемогущество вымысла, смешанного с реальностью. Каждый из них один в своей пещере. Они понимают друг друга издали, но не подражают друг другу. Мы никогда не слышали, чтобы гиппопотам повторял крик слона.

В обществе львов не принято обезьянничать.

Дидро не переделывает Бейля, Бомарше не копирует Плавта, ему не нужно Дава, чтобы создать Фигаро. Пиранези не вдохновляется Дедалом. Исайя не повторяет Моисея.

Находясь на острове святой Елены, Лас Каз однажды сказал: «Государь, уж раз вы были хозяином Пруссии, на вашем месте я взял бы шпагу Фридриха Великого, хранящуюся в его гробнице в Потсдаме, и стал бы носить ее». — «Глупец, — ответил Наполеон, — ведь у меня была своя шпага».

Творчество Шекспира абсолютно, суверенно, величаво, в высшей степени одиноко; оно — плохой сосед; его сияние божественно, но будучи отраженным, оно приводит к абсурду; оно не терпит копирования.

Подражать Шекспиру было бы так же бессмысленно, как было бы глупо подражать Расину.

Условимся попутно относительно одного эпитета, вошедшего во всеобщее употребление: profanum vulgus, [148] — выражение одного поэта, подхваченное педантами. Это profanum vulgus стало камешком, которым понемногу бросаются все. Уточним смысл этих слов. Что значит «невежественная чернь»? Официальная школа говорит: это народ. Ну, а мы говорим: это официальная школа.

Но прежде всего определим это понятие — официальная школа. Что нужно понимать под этим? А вот что: официальная школа — это равнодействующая всех видов педантизма; официальная школа — это литературный нарост на бюджете; официальная школа — это господство интеллектуальных мандаринов в разных отраслях культуры, дозволенных и узаконенных либо прессой, либо государством, — от фельетона о провинциальном театре до биографий и энциклопедий, проверенных, проштемпелеванных, разосланных подписчикам, и сочиненных иногда — в этом-то и есть особая тонкость — республиканцами, к которым полиция относится благосклонно; официальная школа — это классическая и схоластическая ортодоксальность, обнесенная сплошной стеной, вергилиевская и гомеровская античность, эксплуатируемая дипломированными учеными-чиновниками, нечто вроде псевдогреческого Китая; официальная школа — это некое составляющее часть общественного порядка затвердение, образовавшееся из наук, преподаваемых педагогами, истории, написанной историографами, поэзии лауреатов, философии софистов, критики магистров, строгого надзора невежд, религии святош, стыдливости ханжей, метафизики депутатов-монархистов, признавших республику, справедливости состоящих на жалованье судей, старости юношей, подвергшихся оскоплению, лести придворных, памфлетов в клубах фимиама, независимости челяди, безнаказанности низких намерений и низких душ. Официальная школа ненавидит Шекспира. Она застает его с поличным: он общается с народом, бродит по перекресткам, он «тривиален», он всем понятен, он говорит на народном языке, издает человеческие крики, точно первый встречный, он признан теми, кого признает он, ему аплодируют руки, черные от смолы, его вызывают на сцену резкие голоса людей, охрипших от работы и усталости. Драма Шекспира — это народ; официальная школа возмущается и говорит: «Odi profanum vulgus». [149] В «свободной» поэзии есть демагогия; автор «Гамлета» всем жертвует для черни.

Пусть так. Поэт «всем жертвует для черни».

Если существует величие, то оно именно в этом.

Всегда, повсюду, на первом плане, в ярких лучах солнца красуются люди, облеченные властью, со свитой из людей, облаченных в золото. Поэт их не видит, а если и видит, не снисходит до них. Он поднимает глаза и созерцает бога, потом он опускает их и смотрит на народ. Она — на самом дне тьмы, ее почти не видно, так глубоко погрузилась она в ночь, эта роковая толпа, это нагроможденное страдание, огромное и мрачное, эта достойная уважения, невежественная, оборванная чернь. Хаос душ. Это множество голов смутно колышется, словно волны ночного моря. Время от времени по его поверхности, как буря по воде, проносится катастрофа — война, чума, фаворитка, голод. На поверхности возникает трепет, но ненадолго, ибо глубина страдания неподвижна, как глубины океана. Отчаяние налагает какое-то ужасное клеймо. Последнее слово бездны — оцепенение. Итак, это ночь. И под мрачной толщей тьмы едва различимо темное море бедняков.

Угнетенные молчат: они ничего не знают, они ничего не могут, они ничего не требуют; они терпят. Plectuntur achivi. [150] Они хотят есть, им холодно. Сквозь дыры лохмотьев просвечивает их непристойная нагота; кто создает эти лохмотья? Пурпур. Причина наготы девственниц — нагота куртизанок. Если выжать рубища девушек из народа, оттуда выпали бы жемчуга для какой-нибудь Фонтанж или Шатору. Голод поставляет позолоту для Версаля. Все эти живые и умирающие тени шевелятся, эти личинки мучаются в агонии, у матери нет молока, у отца нет работы, у разума нет света, и если у этих нищих и есть какая-нибудь книга, она похожа на их кружку, — все, что она подносит к устам жаждущего духа, безвкусно или испорчено. Мрачные семьи.