Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Тысяча восемьсот тридцатый год открыл прения, внешне по вопросам литературы, по существу же по вопросам социальным и общечеловеческим. Настало время прийти к каким-то выводам. Вот наш вывод: необходима литература, цель которой — народ.

Тридцать один год тому назад, в предисловии к «Лукреции Борджа», автор этих страниц написал слова, впоследствии часто повторявшиеся: «поэт отвечает за души». Он прибавил бы здесь, если бы только стоило упоминать об этом, что, несмотря на возможные его заблуждения, эти слова, вышедшие из глубины совести, всегда были основным правилом его жизни.

У Макиавелли странный взгляд на народ. Перейти предел, переполнить чашу через край, допустить, чтобы злодеяния монарха дошли до последней степени гнусности, усиливая гнет, заставить угнетенного возмутиться, превратить обожание в ненависть, довести массы до крайности — вот в чем, кажется, заключалась его политика. Его «да» обозначает «нет». Он набивает деспота деспотизмом до тех пор, пока тот не лопнет. В его руках тиран становится отвратительным снарядом, который должен разорваться. Макиавелли участвует в заговоре. За кого? Против кого? Отгадайте. Его восхваление царей способно создать цареубийц. Он возлагает на голову своего монарха корону из преступлений, тиару из пороков, окружает его ореолом гнусностей и предлагает вам боготворить это чудовище с таким видом, словно он ожидает мстителя. Он прославляет зло, бросая во тьму косые взгляды. Во тьме таится Гармодий. Макиавелли, этого режиссера совершаемых монархами убийств, этого слугу Медичи и Борджа, в молодости пытали за то, что он восхищался Брутом и Кассием. Быть может, он вместе со всеми Содерини участвовал в заговоре, имеющем целью освобождение Флоренции. Помнит ли он об этом? Быть может, он продолжает свою деятельность? Каждый его совет, словно молния, сопровождается тревожным продолжением — мрачным грохотом в небесах. Что хотел он сказать? На кого он разгневан? Послужит ли его совет на пользу или во вред тому, кому он дает его? Однажды во Флоренции, в саду Козимо Руччелаи, в присутствии герцога Мантуанского и Джованни Медичи, впоследствии командовавшего Черными Бандами кондотьеров Тосканы, Варки, враг Макиавелли, слышал, как он сказал этим двум монархам: «Не давайте народу читать никаких книг, даже моей». Любопытно сопоставить эти слова с советом, данным Вольтером герцогу де Шуазель; это был совет министру и в то же время вкрадчивый намек, предназначенный для ушей короля: «Пусть эти бездельники читают наши глупости. Чтенье безопасно, монсеньер. Чего может бояться такой великий король, как король Франции? Народ — сволочь, а книги — чепуха». Не давайте читать ничего, пусть читают всё — эти два противоположных совета ближе друг к другу, чем кажется. Вольтер, спрятав когти, выгибал спину у ног короля. Вольтер и Макиавелли — это два опасных скрытых революционера, ни в чем не похожих друг на друга и все-таки одинаковых в своей, замаскированной лестью, глубокой ненависти к господину. Один коварен, другой зловещ. У монархов шестнадцатого века был в качестве теоретика подлостей и загадочного придворного Макиавелли, этот славослов с темными замыслами. Выслушивать лесть этого сфинкса — ужасно! Уж лучше, как Людовик XV, выслушивать ее от кошки.

Отсюда вывод: давайте народу читать Макиавелли и давайте ему читать Вольтера.

Макиавелли внушит ему ужас перед коронованным преступлением, а Вольтер — презрение к нему.

Но прежде всего сердца должны обращаться к великим и чистым поэтам, будут ли они нежны, как Вергилий, или язвительны, как Ювенал.

Прогресс человечества через развитие умов — спасение только в этом. Обучайте! Учитесь! Все революции будущего заключаются, примиренные, в этих словах: обязательное и бесплатное образование.

Это широкое интеллектуальное обучение должно увенчиваться толкованием лучших произведений. На вершине — гении.

Нужно, чтобы повсюду, где есть скопление людей, существовало определенное место, где бы публично объясняли великих мыслителей.

Сказать: великий мыслитель — значит сказать: мыслитель благотворный.

Самое почетное место в системе обучения принадлежит поэтам, ибо в их произведениях всегда присутствует прекрасное.

Никто не может предвидеть, как много света даст общение народа с гениями. Это слияние народного сердца с сердцем поэта будет вольтовым столбом цивилизации.

Поймет ли народ этот великолепный урок? Несомненно. Для народа нет ничего слишком высокого. У него великая душа. Были ли вы когда-нибудь в праздничный день на бесплатном представлении? Что вы скажете о присутствующих там зрителях? Приходилось ли вам видеть более непосредственную и умную аудиторию? Видели ли вы, даже в лесу, более глубокий трепет? Версальский двор и в свое восхищение привносит нечто от солдатской муштры; народ же бросается в прекрасное очертя голову. В театре он собирается толпой, теснится, объединяется, сливается воедино, принимает форму, которую ему придадут, — из этого живого теста поэт сейчас начнет лепить. Вот-вот здесь отпечатается могучий палец Мольера, ноготь Корнеля избороздит эту бесформенную глыбу. Откуда они пришли? Откуда вышли? Из Ла Куртиль, из Ле Поршерона, из Ла Кюнет; они босы, у них голые руки, и они в лохмотьях. Тише! Перед вами человеческая глыба.

Зал переполнен, великое множество смотрит, слушает, любит, внутренний огонь всех этих взволнованных душ вырывается наружу, все глаза горят; это — огромный тысячеголовый зверь, mob [154] Берка, plebs [155] Тита Ливия, fex urbis [156] Цицерона, он радуется прекрасному, он улыбается ему с нежностью женщины, у него тонкое литературное чутье, ничто не может сравниться с деликатностью этого чудовища. Толпа дрожит, краснеет, трепещет, ее стыдливость неслыханна; толпа — это девственница. И, однако, никакого ханжества; этот зверь — не животное. Ему доступны все чувства, весь их диапазон, от страсти до иронии, от сарказма до рыдания. Его жалость более чем жалость, это сострадание. В ней ощущаешь бога. Внезапно проносится дыхание божественного, и неведомое электричество бездны вдруг пробегает по этой куче сердец и нервов, восторг преображает всех, и теперь, если бы враг оказался у ворот, если бы над родиной нависла опасность, достаточно бросить этой толпе призыв — и она способна на Фермопилы. Кто произвел это волшебное превращение? Поэзия.

Массы, и именно в этом их красота, способны глубоко проникаться чувством идеального. Приближение высокого искусства вызывает у них трепет наслаждения. Ни одна деталь не ускользает от них. Толпа — это живая водная поверхность, всегда способная всколыхнуться. Массы подобны мимозе. При соприкосновении с прекрасным гладь толпы волнуется в экстазе, и это признак того, что затронуто самое дно. Листья дрожат, проносится таинственное дуновение, толпа содрогается от священных толчков, исходящих из ее глубин.

И даже тогда, когда человек из народа слушает великие произведения один, а не вместе с толпой, он тоже прекрасно воспринимает их. Он полон честной наивности, здорового любопытства. Невежество подобно аппетиту. Этот человек близок к природе и потому способен на святое волнение, внушаемое истиной. У него есть тайное свойство — понимать поэзию, — о котором он сам не подозревает. Народ достоин того, чтобы его учили всему. Чем божественнее светильник, тем больше подходит он для этой простой души. Мы хотели бы, чтобы в деревнях были кафедры, с которых крестьянам объясняли бы Гомера.

Слишком много грубой материи — это болезнь нашей эпохи. Отсюда известное отяжеление.

Нужно вернуть в человеческую душу идеальное. Где взять идеальное? Там, где оно есть. Поэты, философы, мыслители — вот урны, в которых оно хранится. Идеальное есть в Эсхиле, в Исайе, в Ювенале, в Алигьери, в Шекспире. Бросьте творения Эсхила, Исайи, Ювенала, Данте, бросьте творения Шекспира в глубокую душу человечества.

Влейте Иова, Соломона, Пиндара, Иезекииля, Софокла, Еврипида, Геродота, Феокрита, Плавта, Лукреция, Вергилия, Теренция, Горация, Катулла, Тацита, святого Павла, святого Августина, Тертулиана, Петрарку, Паскаля, Мильтона, Декарта, Корнеля, Лафонтена, Монтескье, Дидро, Руссо, Бомарше, Седена, Андре Шенье, Канта, Байрона, Шиллера, влейте все эти души в человека.

Влейте все души от Эзопа до Мольера, все умы от Платона до Ньютона, все энциклопедии от Аристотеля до Вольтера.

Так, излечив временную болезнь, вы навсегда укрепите здоровье человеческого духа.

Вы излечите буржуазию и положите начало народу.

Мы только что говорили: после разрушения, освободившего мир, вы совершите созидание, которое заставит его расцвести.

Какая цель! Создавать народ!

Сочетать философию с наукой, постепенно насыщать факты всем возможным количеством абсолютного, последовательно реализовать утопию всеми способами: посредством политической экономии, философии, физики, химии, динамики, логики, искусства; мало-помалу заменить антагонизм согласием и союз единением; добиться того, чтобы на месте религии был бог, на месте священника — отец, на месте молитвы — добродетель, чтобы вместо одного поля была вся земля, вместо многих языков — слово, вместо закона — право; чтобы движущей силой был долг, гигиеной — труд, экономией — мир, основой — жизнь, целью — прогресс, верховной властью — свобода; чтобы слово «народ» означало «человек», — вот необходимые упрощения.