Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

В нескольких строках целый психологический роман с трагической развязкой впереди, на ту же тему «о любви к отечеству и народной гордости», да еще в сочетании с глубинно взятым «женским вопросом».

По мере того как Наполеон продвигался к Москве, росло и ожесточение княжны Полины, знать ничего не хотевшей, кроме интересов своей Родины и всего того, что непосредственно связано было с войною.

Впоследствии этого рода настроения великолепно выразил, быть может под влиянием «Рославлева», большой русский поэт и пушкиновед Валерий Брюсов.

Свой хор заветный водят музы

Вдали от дольных зол и бед,

Но ты родные Сиракузы

Люби, как древле Архимед.

Когда бросает ярость ветра

В лицо нам вражьи знамена —

Сломай свой циркуль геометра,

Прими доспех на рамена.

И если враг пятой надменной

На грудь страны поникшей стал,

Забудь о таинствах вселенной,

Поспешно отточи кинжал.

«Полина занималась одною политикою, ничего не читала, кроме газет, Растопчинских афишек, и не открывала ни одной книги».

Пушкин здесь ставит ребром вопрос о коренном различии в вопросах патриотизма по настоящему культурного человека и улицы.

«Окруженная людьми, коих понятия были ограничены, слыша постоянно суждения нелепые и новости неосновательные, она впала в глубокое уныние». Это – уныние, вызванное зрелищем глупой и малодушной толпы перед вплотную придвинувшейся опасностью народной беды и гибели Родной Земли в критический момент ее истории. Ведь улица даже и скорбеть по-настоящему не умеет, не говоря о неумении рассуждать. Тут Пушкин прибегнул к диалогическому методу, столкнув княжну Полину с умным и проницательным представителем элиты из рядов враждебной армии. Это, пожалуй, кульминационный пункт гениального фрагмента – и в то же время его завершение с присоединением вести об убиении на поле чести жениха Полины.

«Она отчаивалась в спасении отечества, казалось ей, что Россия быстро приближается к своему падению, всякая реляция усугубляла ее безнадежность, полицейские объявления гр. Растопчина выводили ее из терпения. Шутливый слог их казался ей верхом неприличия, а меры, им принимаемые, варварством нестерпимым».

Кажется, не было эпохи в истории России, когда чтение летописей ее бытия или же прямое положение современника ее кризисов не вызывали бы мучительного сочетания трепета за ее судьбу и стыда за русскую толпу, за русскую чернь, за улицу – какого бы ранга она ни была. Но вот оказывается, что русская толпа – одно, а русская душа (в метафизическом смысле) – совершенно другое. Впрочем, это касается почти всякой истории и всякого народа. Но России – в особенной степени. Равным образом существует пропасть между всякого рода планированиями истории – и действием неисповедимого Промысла в той же истории, того, что можно назвать « духом времени », который улавливается, как правило, в качестве фактора апостериорного, когда все свершится. Vaticinium post eventa!

Полина, несмотря на весь тончайший цвет своей культуры, «не постигала мысли тогдашнего времени, столь великой в своем ужасе, мысли, которой смелое исполнение спасло Россию и освободило Европу».

Обычному читателю может показаться, что здесь речь идет о незамысловатом плане отступления с заманиванием неприятеля в глубь России и его уничтожением. «На развалинах пылающей Москвы» Барклай де Толли и Кутузов, несмотря на все различие их личных стилей, поступали совершенно солидарно с таинственным «духом времени» и вечной мучительной закланностью России на алтаре истории, как это случилось не только в эпохи татарско-монгольского погрома XIII века, смуты XVII века, составляющей продолжение и следствие ужасов Иоаннова царствования, и тягостей Петровской реформы, которая совсем не только реформа, но требует для себя иного имени: то же самое придется сказать о войне 1855–1856 гг., о войне 1877–1878 гг. и всех войнах XX века, где победа у стен «Сталинграда»-Царицына-Волгограда тоже больше напоминает заклание, чем триумф, не говоря уже о том, что она одержана войсками, которыми руководили в большой степени чекисты, эти войска смертельно ненавидевшие, ибо отлично знали, что победа и революция несовместимы, что русская революция есть прежде всего пораженчество и самоубийство…

Но этого общего замысла русской истории как гигантского крестоношения не заметил и сам Пушкин, как не заметил он и своего собственного креста – или заметил его уже только в состоянии «le moi du mourant» при последних биениях сердца и при последних тяжелых вздохах груди, сопровождаемых словами, над которыми еще никто не задумывался:

– Кончена жизнь! Тяжело дышать! Давит!

Знал ли Пушкин, что это лейтмотив всей истории России и каждого русского человека, почему так и ужасно родиться русским?.. Во всяком случае, для Пушкина эпохи писания «Рославлева» это было скрыто, так же как и для его героини – княжны Полины, в которую он перевоплотился…

«Целые часы проводила она, облокотясь на карту России, рассчитывая версты, следуя за быстрыми движениями войск. Странные мысли приходили ей в голову. Однажды она мне объявила о своем намерении уйти из деревни, явиться в французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук. Мне не трудно было убедить ее в безумстве такого предприятия, – но мысль о Шарлоте Кордэ долго ее не оставляла».

Самое ужасное, что за всю историю России новых и новейших времен, кажется, одной вымышленной княжне Полине из «Рославлева» пришло на сердце последовать примеру великой французской героини-мученицы, а реализовалась эта идея только раз в образе Доры Каплан, которой, надеемся, все же рано или поздно будет воздвигнут и памятник и имени которой будут посвящены улицы и площади…

Исключительно интересны по своей идеологической глубине и по литературному блеску диалоги княжны Полины с французским военнопленным, умным и блестящим аристократом, который оказался странным образом русским пророком нерусского происхождения. Создается такое впечатление, что в России в эпоху войны 1812 г. было всего только четыре умных человека: Барклай де Толли, Кутузов, княжна Полина и французский военнопленный, причем оба последних – плоды гениального литературного вымысла, но настолько правдоподобного, что по поводу его можно выразиться известной итальянской пословицей: «Если это и не правда, то придумано отлично» (se non е vero е ben trovato).

«В город прибыло несколько пленных офицеров… Их было четверо – трое довольно незначущие люди, фанатически преданные Наполеону, нестерпимые крикуны, правда, выкупающие свою хвастливость своими почтенными ранами. Но четвертый был человек чрезвычайно примечательный».

Болея за свою страну, за свой народ, за свою армию и ее судьбы, он умел подняться над этими чувствами ради долга честности мысли и ее объективности, того, чего пуще всего боятся теперь марксисты – мошенники мысли прежде всего. Однако мошенническую хитрость никак не следует считать умом. Наоборот, хитрость и лукавое бесчестье сплошь и рядом сочетаются с глупостью и бездарностью.

Вот портрет (редчайший у Пушкина) по-настоящему умного человека:

«Ему было тогда 26 лет; он принадлежал хорошему дому. Лицо его было приятно. Тон очень хороший. Мы тотчас отличили его. Ласки принимал он с благородной скромностью. Он говорил мало, но речи его были основательны. Полине он понравился тем, что первый мог ясно ей истолковать военные действия и движения войск. Он успокоил ее, удостоверив, что отступление русских войск было не бессмысленный побег, и столько же беспокоило французов, как ожесточало русских».

Вокруг этого рода идей и психических реальностей и завязывается диалог.

«– Но вы, – спросила его Полина, – разве вы не убеждены в непобедимости вашего императора?

…Синекур, несколько помолчав, отвечал, что в его положении откровенность была бы затруднительна. Полина настоятельно требовала ответа. Синекур признался, что устремление французских войск в сердце России могло сделаться для них опасно, что поход 1812 года, кажется, кончен, но не представляет ничего решительного.

– Кончен! – возразила Полина, – а Наполеон все еще идет вперед, а мы все еще отступаем!

– Тем хуже для нас, – отвечал Синекур и заговорил о другом предмете.

Полина, которой надоели и трусливые предсказания и глупое хвастовство соседей, жадно слушала суждения, основанные на знании дела и беспристрастии».

Здесь нотабене. Полину стала приводить в отчаяние и негодование пустота писем ее жениха – и тут она так же ошиблась, как в своих пессимистических настроениях по поводу движения русских войск. Видимость обманывает иногда самых умных людей. Здесь опять вступает в свои права «женский вопрос».

«Пустота братниных писем происходила не от его собственного ничтожества, но от предрассудка, впрочем, самого оскорбительного для нас: он полагал, что с женщинами должно употреблять язык, приноровленный к слабости их понятий, и что важные предметы до нас не касаются. Таковое мнение везде было бы невежливо, но у нас оно было и глупо. Нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые Бог знает чем».