Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Толпа, внешние – всегда враги и осквернители, профанаторы мистерии. И здесь физиологическая расово-родовая близость, «народность», родство могут только усугубить эту внешнюю экзотерическую враждебность: «не бывает пророк без чести разве в отечестве своем и в роде своем» и «враги человеку домашние его»…

Гений как существо чисто духовное борется с родовым началом, которое есть прежде всего плоть, и поэтому борется прежде всего со своим народом, который его и предает (или же приспособляет к своему уровню, что хуже всякого предательства). Здесь опять и опять приходится напоминать о судьбе мыслителей и пророков и в особенной степени об отравлении Сократа и распятии Христа.

Теперь мы подходим к одному важнейшему, вполне экзистенциальному открытию Пушкина, за которое он поплатился самыми жестокими терзаниями – терзаниями скуки, настоящей адской скуки.

Профанированная, вынесенная на улицу подлинная мистерия обращается дурной, серой лжемистерией толпы и для толпы, для всех, для «общественности» с господством общих штампов и общих мест и со способностью все что угодно превратить в затасканное общее место и в предмет дурных эмоций, всевозможного рода «психологизмов», исключающих всякую духовность, всякую пневматику.

Толпа есть ложный собор, могущий ежемгновенно превратиться в сонмище «Вия», в « легион бесов»; в этом сонмище «усыпитель-глупец» не просто надоедливый тупица, рассуждатель-рационалист или какой-нибудь чувствительный Манилов – он делается уже символом вечной скуки безнадежного и бесконечного томления на «жизненном пиру»… Скука эта, ее тяжелое томление идут оттуда, где «сцена окутана мраком» (по выражению Эдгара По в «Черве Победителе»); оттуда же надвигается и «пробудитель нахал» – не просто наглец и лгунишка Ноздрев со своим шумным вздором и «историями» (увы, настоящими историями, записанными в учебниках). Эти «истории» мешают гению-творцу сосредоточиться, они несут с собою жестокое и злое насилие «червя победителя», наполняющего своим безобразным гамом священное молчание пустыни, «любимой другини», подруги истинного поэта, они разрушают тихую келию тружеников мысли.

Мефистофель не любит уединения и всячески его нарушает – то в облике «вождя масс», сжигая без всякой нужды тихое убежище Филемона и Бавкиды (Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны тож) с их скромным сельским храмом, то, надев монашескую мантию начальствующего игумена, запрещает св. Иоанну Дамаскину заниматься композицией и богословствовать (под предлогом, видите ли, смирения, а в действительности насыщая свою поистине диавольскую гордыню расправой с гением, которому он смертельно завидует); он же в качестве интеллигента-рационалиста и народолюбца обличает будто бы «гордыню» ушедших в затвор старцев. Или же, забравшись в глупую башку и злое сердце какого-нибудь «святодуха» Ферапонта, начинает обличать или старца Зосиму (уже умершего), или художника, его живописующего, например Достоевского. Мефистофель не прочь принять на себя и вид мыслителя – «влезает на кафедру и надевает очки». Через ложно анатомическое разъятие того, что разъятию не подлежит, и анатомирование того, что анатомировать не только кощунственно, но и фактически невозможно, Мефистофель губит бытие, клевеща на него, будто оно состоит из безнадежно похожих друг на друга, друг другу тождественных атомов без внутреннего состояния… Несказанную тайну Эроса цинично выносит он из лона «ночи благодатной» на «свет ясного сознания», чтобы показать, что праздник бытия есть просто его скучные будни, через пошлое размышление и «рассуждальчество»:

А доказали мы с тобой,

Что размышленье – скуки семя.

Нет такого места в доступных человеку сферах бытия (а принципиально ему, как образу Божию, все доступно), куда бы не прокралась эта скука анатомирующего лжеразмышления с его дурной бесконечностью «законов мышления» и среди них – закона «достаточного основания», «причинной зависимости» и «непрерывности», отвергающего прерывность творчества, прерывные функции, которые по гениальной интуиции о. Павла Флоренского – от Духа Святого.

В этом отношении гениальнейшая «Сцена из Фауста» Пушкина раскрывает нераскрытое или недостаточно раскрытое у Гете и притом основное свойство злого духа – его посюсторонность или, как принято говорить, его « имманентность ». Открытие это, собственно, сделано Пушкиным и дает в руки один из важнейших ключей для обличения ложной небытийственной природы самоутверждающейся трупной посюсторонности, которая и есть предельное зло.

Пушкин открыл, что, несмотря на свое потустороннее происхождение, злой дух всецело и с удобством устроился по эту сторону и что основное свойство, основное качествование зла – скука безысходной дурной бесконечности, вечной смерти, вечного разложения, вечного гниения, царящих в так называемой «реальной жизни». Без конца и непрерывно будет тянуться одна и та же канитель:

И устарела старина,

И старым бредит новизна

– вот основная жалоба Пушкина на эмпирическое бытие. И это есть мудрое слово об аде, о холодно-слякотном огне скуки. Здесь Пушкин совершенно параллелен Гоголю, и лишь форма и приемы проведения и разработки тем видоизменяют ту же сущность до неузнаваемости. Поэт -теург чувствует свою великую вину: он сам приобщился скуке мира и недостойно носит печать избранного гения.

И средь детей ничтожных мира

Быть может всех ничтожней он.

О душе его можно сказать словами A.C. Хомякова:

О, недостойная избрания,

Ты избрана…

«Любимец Аполлона» – недостойный носитель божественного огня, которому он причастен «в суд и во осуждение». О себе же в этом смысле говорит и св. ап. Павел: «я меньший из апостолов и недостоин называться апостолом» – и, однако, в сознании своего избранничества добавляет со своеобразным чувством собственного достоинства: «но благодатию Божией я есмь то, что есмь»… Выход один: надо каяться – время не терпит, надо искать

Спасенья верный путь и тесные врата.

В.В. Розанов был прав, считая, что со времени создания псалма 50 «Помилуй мя, Боже» мир не знал выражения покаянного чувства более потрясающей, громовой силы, чем стихотворение Пушкина «Когда для смертного умолкнет шумный день».

…В уме подавленном тоской

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу, и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью.

Но строк печальных не смываю.

Это же величавое стихотворение избрал Чехов для самой важной главы своей «Дуэли» – для изображения трагической силы покаянного порыва, после которого от ветхого человека, казалось бы, обреченного на слом ничтожества и дрянца, – ничего не остается и на опустелом месте начинает прорастать душа праведника, далеко оставляющая за собою «порядочного человека», осудившего эту душу и обрекшего ее на смерть и уничтожение – путем револьверного выстрела на дуэли. Автору этих строк признавались, что глубинное проникновение в это стихотворение и даже само его чтение было стимулировано чтением «Дуэли» Чехова, где строфы «Когда для смертного умолкнет шумный день» составляют лейтмотив и краеугольный камень…

Великий и подлинный христианин, Пушкин познал во всей его многоценной полноте «сокровище смиренных» – покаянные слезы и понял ничтожество мира, «лежащего во зле». Собственно говоря, если писать внутреннюю биографию нашего великого поэта, пророка и страстотерпца, то можно сразу же узреть и почувствовать, что написание подобного рода шедевра его по-настоящему обязало и что с этого самого мгновения творец покаянной песни нашего времени и второй Давид внутренне уже стал иноком… Ветхий человек мог сколько угодно еще бушевать в нем, но судьба его была решена… Безумные забавы и тем более преступления этого мира (так часто связанные между собою) оставляют после себя тяжелую духовную муть и явно попускаются Богом ради великих духовных сокровищ, стяжаемых покаянием, которых, быть может, не было бы, не будь падений…

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело как смутное похмелье.

В этом мире дурной бесконечности и скуки смертной и адской – продолженные далее эти забавы превращаются в невыносимое мучительство однообразной «феноменологии греха» и тягостную нить глупо друг на друга похожих «дней нашей жизни».

Несносно видеть пред собою

Одних обедов длинный ряд,

Глядеть на жизнь как на обряд

И вслед за чинною толпою,

Идти, не разделяя с ней

Ни общих мнений, ни страстей.

В этом мире, где время затягивается и душит змеей дурной бесконечности и где бедные (во всех смыслах бедные) Ленские ожидают чудес и дожидаются лишь в лучшем случае рогов от лукавой невесты или супруги, а в худшем – пули из дула «приятеля», происходит лишь топтание на месте и, «чем более это меняется, тем более остается тем же самым» (по французской пословице). Да, конечно, смешно и дико здесь говорить о каком-то прогрессе, ибо