Деревянная пастушка - Ричард Хьюз

Они переехали через Рейн по понтонному мосту, где «роллс-ройс» еле полз, словно разжиревшая кошка по тоненькому прутику, и покатили по мирному краю, где по обе стороны дороги тянулись поля, окаймленные сосновыми лесами. Крестьяне везли сено на телегах, запряженных волами, или опрыскивали фруктовые деревья, а легкий июньский ветерок слегка колебал наливавшиеся колосья пшеницы. Молодые парни, по пояс голые и ставшие от солнца цвета красного дерева, прокладывали трубы. На пыльной дороге почти не было легковых машин и даже грузовиков — лишь время от времени проносился мотоцикл, на котором сидели двое, а то и трое, да три велосипедиста промчались мимо, усердно крутя педалями, — в их числе белокурая толстуха в шортах. Здесь политическая закваска почти не чувствовалась — всюду их встречали с подкупающим дружелюбием, все старались оказать иностранцам радушный прием и всячески им помочь, всюду приятно, но назойливо пахло кремом от загара.

Правда, на улицах поселков висели нацистские флаги и лозунги: НЕМЦЫ — НАЦИЯ, ПОКОРЯЮЩАЯ НЕБО (при том, что в небе не видно было ни одного самолета), или: МОЛОДЕЖЬ! ВСТУПАЙ В ТРУДОВЫЕ ОТРЯДЫ! — но никто, казалось, и не глядел на них.

Штутгарт был первым пунктом назначения Людо. Там он на какое-то время исчез, а остальные, обойдя полусгоревший замок, уселись в Железнодорожной гостинице посмотреть на парад СА, маршировавших по площади перед новехоньким вокзалом. Штурмовики шагали, четко печатая шаг, совсем как солдаты при смене караула, однако на вид казались просто славными ребятами с облупившимися от солнца носами — такие едва ли способны избивать немецких Людо… Вскоре они расселись по грузовикам и уехали, во всю мощь своих легких горланя песни.

Джереми разговорился в баре с молодым человеком, у которого на лацкане был нацистский значок и от которого, как и от всех вокруг, пахло противозагарным кремом. К чему вся эта муштра, эти, напоминающие военные, парады, в которых участвуют два, а то и три миллиона человек, хотя все они штатские? Французы ведь могут воспринять это как угрозу…

Молодой человек улыбнулся и посмотрел на бестолкового иностранца такими светлыми, такими невинными глазами, что Джереми стало неловко.

— Они могут так подумать только потому, что совсем не понимают нас, бедненькие… А все очень просто: почему, к примеру, вы, англичане, играете в футбол? Потому что вам это нравится, и никому в голову не придет рассматривать матч между «Челси» и «Шпорами» как нечто способное породить гражданскую войну! Мы мечтаем дружить с французами, разве Гитлер не говорит об этом снова и снова?! Ни один немец не хочет новой войны — слишком много мы слышали о ней от наших отцов… — Тут он помрачнел. — Нет, не хочет, но вот французы могут войну начать… Наверху у них сидят настоящие злодеи… А ведь если они вступят в нашу страну, чем эти «два, а то и три миллиона человек» будут с ними драться?.. Вот чем! — И он поднял в воздух вилку. — Потому-то мы и хотим, чтобы весь мир разоружался, а не только мы.

Парень явно говорил искренне и честно. «Ведь это не меня он пытается обмануть, а себя. Но интересно почему?» — подумал Джереми.

Тут появились два парня из гитлерюгенда с кружками для пожертвований «На авиацию», и все, к кому они подходили опускали туда монету, а взамен получали значок с изображением самолета — совсем как в День продажи флажков с благотворительной целью.

— Это, конечно, только на строительство гражданских самолетов, — заметил нацистский знакомец Джереми. И тут же добавил: — Французы ведь могут напасть на нас и с воздуха.

«Не столько логическое, сколько ассоциативное умозаключение», — подумал Джереми. И вспомнил красную с белым модель бомбы на площади, в которой тоже было проделано отверстие для пожертвований. Надпись на ней гласила: ЕДИНЫЙ НАРОД — ЕДИНАЯ ОПАСНОСТЬ — ЕДИНАЯ ОБОРОНА.

Но тут создалась ситуация, грозившая разразиться скандалом: Джоан, не подумав, щелкнула зажигалкой и закурила, и тотчас какой-то прыщавый малый в форме СС высокомерно заявил, обращаясь ко всем и ни к кому в частности:

— Ни одна приличная немка не курит!

Джоан поспешно затушила окурок. Но кто-то из стоявших рядом не полез за словом в карман и тут же обрезал эсэсовца:

— Ни один приличный немец не станет оскорблять гостей своей страны!

Человек прибавил еще несколько веских слов, его поддержали, и эсэсовцу под улюлюканье и насмешки пришлось ретироваться, поджав хвост.

— Что с него возьмешь? — заметил их новый друг, обращаясь к Джоан. — Невежественная свинья, пруссак. В последнее время слишком много их тут развелось, примазавшихся.

А тем временем из радиоприемника на стойке бара неслись панегирики Гитлеру — диктор захлебываясь рассказывал о его первой встрече с Муссолини в Венеции, откуда фюрер только что вернулся.

19

Никто в Штутгарте понятия не имел о том, насколько эта встреча висела на волоске.

Когда вопрос о ней впервые возник, Гитлер не пожелал даже обсуждать его. Он не говорил ни на одном языке, кроме немецкого, совсем не знал, как живут в других странах, и не желал знать: однажды осев в качестве австрийского эмигранта в рейхе, он не видел необходимости снова пересекать границу — разве что с армией вторжения. Однако, чтобы эта встреча состоялась, Магомет должен был пойти к горе; Гитлеру же идея поездки за границу была столь отвратительна, что он то и дело откладывал ее осуществление.

Но дело было не только в этом: у Гитлера в июне было дома полно хлопот. Теперь он пожинал плоды того, что пришел к власти законным (если и не вполне честным) путем: ведь с самых первых дней Движения в оттопыренных ушах тупоголовых штурмовиков Рема звучали призывы к перевороту, а штурмовиков этих было около двух миллионов, и они не отличались умением логически мыслить — то были распущенные, наглые хулиганы, которые вовсе не желали лишать себя сопряженных с переворотом «удовольствий» только потому, что Гитлер сумел прийти к власти без оного.

Как только Гинденбург умрет и он, Гитлер, станет главой государства… Но если они выйдут из повиновения сейчас, это может оказаться фатальным: противники сразу поднимут голову — и армия, и вся правящая верхушка, и даже президент. Единственным человеком, которого штурмовики обожали и слушались, был Рем, и только Рем мог их обуздать, поэтому все сводилось к тому, чтобы уговорить Рема попридержать своих людей на поводке, ну, хотя бы несколько недель, которые еще осталось жить больному Гинденбургу… Но встреча с Ремом наедине и поистине марафонское состязание в споре не дали ничего: Рем не желал понять его точку зрения, — почему, ну почему Рем такой болван?!

Сначала Гитлер решил, что сумеет договориться с Ремом, если возьмет в свой кабинет радикала Штрассера в качестве противовеса правому крылу, которое возглавлял Геринг, но Штрассер отказался заседать не только вместе с Геббельсом, своим иудой, но и с Герингом и предпочел не возвращаться на политическую арену. А время истекало, ибо Гитлер обещал в последний день июня встретиться со всем верховным командованием СА в Висзее, где в то время находился на отдыхе заболевший Рем, и дать им ответ… В этих условиях, когда Гитлер метался, не зная, что предпринять, два дня в Венеции показались ему вдруг блаженной передышкой, а вовсе не тяжкой необходимостью, и он поехал.

Теперь вся надежда была на Геббельса: возможно, силой своего красноречия он сумеет убедить упрямого Рема повременить и попридержать своих молодчиков несколько решающих недель, пока глава государства благополучно отойдет в мир иной, а Гитлер займет его место. Два друга-приятеля, оба радикалы: Геббельс ведь в последнее время тоже возмущался существующей системой правления… И вот перед самым отъездом Гитлер поручает Геббельсу провести с Ремом секретные переговоры. Переговоры состоялись в отдельном кабинете одной мюнхенской таверны, и окружавшая их тайна вполне устраивала преданного Геббельса — так Гитлер никогда не узнает, что он не отговаривал Рема, а наоборот всячески его поощрял. Ибо для Геббельса была очевидна вся выгода такой линии: в случае успеха радикалов он окажется среди победителей; если же все провалится, удар обрушится лишь на широкие плечи Рема, а он, Геббельс, сможет, как только станет ясно, в какую сторону намерен прыгнуть кот, изловчиться и прыгнуть прежде него…

Но в данный момент кот находился в Венеции, а Геббельс с Ремом были не единственными мышками, затеявшими игру друг с другом. Представители противоположного течения Геринг и Гиммлер вели игру куда более страшную. Геринг давно уже ненавидел Рема за то, что тот забрал у него штурмовиков. Что же до Гиммлера, то «ненависть», пожалуй, слишком теплое и человеческое понятие применительно к тому, что он чувствовал, — его враждебность была порождена холодным расчетом и заботой о собственных интересах и отличалась не меньшей непримиримостью. Ремовские штурмовики стояли на пути у его эсэсовцев, и, следовательно, не один Рем, а около двух миллионов людей мешали ему.