Деревянная пастушка - Ричард Хьюз

Дело в том, что обязанности Геринга в рейхстаге привязывали его к столице, Гитлер же старался как можно меньше времени проводить в Берлине, где его недолюбливали; зная это, он предпочитал не лезть на глаза, да и вообще Гитлер обожал Баварские Альпы. Одно время он месяцами жил в горных гостиницах и дожидался своего часа (как было сказано выше), а пока писал вторую часть «Mein Kampf». Однако позднее он приобрел скромный домик в горах над Берхтесгаденом, ну и тогда, естественно, возникла необходимость вызвать для ведения хозяйства нуждающуюся сестру и племянницу, которых Пуци с таким трудом отыскал в Вене.

Гели было двадцать лет, когда ее мать приняла на себя заботы о доме брата, и она, бесспорно, была прелестна. И фюрер провел с ними не один приятный, даже божественный месяц, наслаждаясь вкусными австрийскими блюдами, которые готовила ему сестра, и стараясь отогреть свои застывшие чресла у огонька, излучаемого племянницей.

Инцест (или по крайней мере почти инцест) является, быть может, наилучшим лекарством в случаях бессилия, объясняемого психологическими причинами, коренящимися в чрезмерном солипсизме, каким страдал Гитлер. В жилах этой аппетитной молоденькой племянницы текла его кровь, и вполне возможно, что его солипсическому уму она представлялась как бы женским органом, выросшим у него и составлявшим единое целое с его гениталиями — некий гермафродит «Гитлер», двуполое существо, способное самосовокупляться, подобно садовой улитке… Во всяком случае, теоретически такое возможно, на практике же все оказалось не так просто, и Гели пришлось, подчиняясь дяде, заниматься весьма странными вещами. Однажды она даже сказала подруге: «Ты и представить себе не можешь, что это чудовище заставляет меня проделывать». Что бы она там ни делала, а Гитлер со временем так вошел во вкус, что не только сам начал считать эту все возраставшую в нем потребность в ее фокусах «любовью», но и посторонние вскоре приняли это за любовь, ибо Гитлер стал вести себя на людях, как романтический юнец, боготворящий свою непорочную избранницу. Однако (по мнению посвященных) все эти вздохи и переживания как-то уж очень не вязались с пошлыми любовными посланиями, которые она то и дело получала от него, — всеми этими записочками, расцвеченными порнографическими рисунками, изображавшими интимные части ее тела, которые он явно рисовал с натуры!

Эти «сувениры», само собой, не представляли особой ценности для Гели, и она беспечно разбрасывала их, но отец Штемпфле, а может быть, казначей партии Шварц (ибо случалось это не однажды) обнаружили, что эти кусочки бумаги стоят целое состояние, когда приходится выкупать их у шантажистов, а потому их стали у нее отбирать по прочтении и запирать в сейф в Коричневом доме, где художник мог потом вдоволь любоваться ими, ибо о том, чтобы уничтожать эти послания, Гитлер и слышать не желал.

Так продолжалось год или два, и Гитлер закатывал Гели страшнейшие сцены, если ей случалось при нем подмигнуть другому мужчине, не говоря уже о том, чтобы залезть в чужую постель в поисках более здоровых радостей. Но в 1931 году разорвалась бомба: Гели попросила отпустить ее в Вену. «Брать уроки пения», — сказала она, но мать — справедливо или несправедливо — подозревала, что она ждет ребенка от австрийского еврея из Линца, боится грандиозного скандала, которого не избежать, если это откроется, надеется встретить своего возлюбленного в Вене и женить его на себе… Однако дядюшка к этому времени уже не мог без нее обходиться и заявил, что ни под каким видом не отпустит ее.

Тут-то он ее окончательно и потерял. Однажды утром в сентябре она заперлась у себя в комнате в квартире дяди на величественной Принц-Регентплац в Мюнхене и застрелилась из дядиного пистолета.

Так окончился единственный «роман» в жизни Адольфа Гитлера. Или, как сказал бы циник, так была разъединена «улитка-гермафродит» и наркоман лишился наркотика; и все же симптомы ухода в себя можно было бы, пожалуй, назвать «обычным человеческим горем», как сказали бы мы про нормального человека, способного любить, ибо, когда весть о том, что Гели покончила с собой, достигла Гитлера, он чуть не лишился рассудка. Шрек мчал его в Мюнхен с головокружительной скоростью, и фюрер был в таком состоянии, что преданный Штрассер боялся, как бы он чего над собой не сделал, а потому не отходил от него ни на шаг и ни на секунду не выпускал из поля зрения в течение двух-трех дней и ночей.

Но в одном Штрассер решительно отказал своему сраженному горем другу: он не желал участвовать в обмане, считая ненужным — к какому бы выводу ни пришло следствие и что бы ни писали газеты — утверждать, будто эта смерть была случайной. И вот тут-то Геринг и увидел для себя счастливую возможность вернуть расположение Гитлера! Он тоже ринулся к фюреру и срывающимся голосом принялся уверять его, что он, Геринг, совершенно убежден: все произошло по воле злого рока, нельзя безнаказанно играть с оружием… И Гитлер, отвернувшись от упрямого Штрассера, разрыдался у Геринга на плече.

— Вот теперь я вижу, кто из вас двоих мой настоящий друг! — всхлипнув, произнес он.

Такова роль случая, но так или иначе Геринг снова попал в милость к фюреру, а против имени Штрассера Гитлер поставил еще один жирный минус.

Оправдались и предсказания Рейнхольда: следующим летом после выборов Герман Геринг как лидер самой большой парламентской группы оказался во дворце председателя рейхстага, став наконец фигурой общегерманского значения, равно как и одним из руководителей своей партии.

Через три недели после смерти Гели, в сентябре 1931 года, Гинденбург впервые встретился с Гитлером, и симптомы ухода в себя проявлялись у Гитлера еще столь явно, что президент более или менее сбросил его со счетов — никакой роли в германской политике этот человек играть не может.

Старик не поверил бы, если бы ему сказали тогда, что через полтора года он пошлет за Гитлером и будет просить его принять на себя роль канцлера, хотя многоопытные политики, члены его кабинета (бывший канцлер Папен и Кo ), будут пытаться его удержать, умоляя об осторожности.

В декабре 1932 года генерал Шлейхер, тогдашний канцлер, стремясь с помощью социалистов создать рабочее левое большинство, попытался вовлечь в эту группировку Штрассера и шестьдесят нацистских депутатов. Однако Штрассер не попался на крючок: он заявил, что если кто из нацистов и должен войти в правительство, так только сам Гитлер; Геринг же и Геббельс решительно возражали против такой постановки вопроса.

Началась перепалка, казалось, в партии вот-вот произойдет раскол. Гитлер поступил очень просто: пригрозил покончить самоубийством, если это не прекратится. А Штрассер за свою преданность вождю получил от Гитлера уничтожающую отповедь, после чего подал в отставку. Он не переметнулся на сторону Шлейхера, а просто исчез с общественной арены, не желая способствовать расколу партии.

Итак, Гитлер снова благополучно выкарабкался из трудного положения. Тогда Папен, этот архиинтриган, принялся плести интриги с ним, с банкиром Шредером… с Герингом… с Оскаром, сыном президента, и с Мейснером, главным советником президента… Гитлер тоже занялся Оскаром, пообещав ему кое-что и (или) чем-то пригрозив, и вскоре паутина была соткана так плотно, что Гинденбург уже не видел в ней просвета.

В воскресенье, тридцатого января 1933 года, кабинет министров, в который входили Гитлер, Папен, Гугенберг и Бломберг, приступил к исполнению своих обязанностей. В этом «коалиционном» кабинете было всего три нациста, но этих трех оказалось вполне достаточно — при том, что был еще Геринг, был пожар рейхстага и прочие акции, последовавшие за ним.

Когда в гнезде появляется кукушонок, он уж позаботится о том, чтобы вышвырнуть оттуда всех законных его обитателей.

17

В послевоенной Англии работа комиссии Геддеса привела к тому, что гражданскому служащему, поступившему на работу в двадцатых годах, было чрезвычайно трудно продвинуться, и Джереми, учитывая выход в отставку и все передвижения по служебной лестнице вышестоящих коллег, понимал, что ему повезет, если где-то около 1938 года он получит первое повышение (а разве в армии младшему офицеру приходится ждать тринадцать лет следующего звания?!). Дальнейшее продвижение по службе, если это вообще произойдет, будет зависеть уже от заслуг, а пока начальство перебрасывало его из одного отдела в другой, чтобы как следует обкатать. Начал он с «Вооружения»; оттуда его перебросили в «Реестр», где он подшивал бумажки и изучал, кто чем занимается; затем — в «Отдел персонала», где он ведал внутриведомственными вопросами и срезал всем штаты; затем — в «Финансы», чрезвычайно непопулярный отдел, весь смысл существования которого вроде бы сводился к тому, чтобы знать, чем занимается маленький Томми[48], и запрещать ему этим заниматься… В 1934 году Джереми снова очутился в «Вооружении», отделе, где частыми гостями были военные моряки, и поэтому ему дали одно прелюбопытное и совсем не официальное поручение.