Деревянная пастушка - Ричард Хьюз

А ведь депрессия едва коснулась Каммштадта. В городе было меньше двухсот безработных, если судить по книгам муниципалитета, крытого фламандской черепицей, с фресками по фасаду, изображавшими дам и господ; причем большинство этих бедняг жило в пригороде, по ту сторону железной дороги, где их никто не видел, ибо никто туда в воскресенье гулять не ходил. Разве что у торговцев дела шли чуть более вяло, банки чуть поосторожнее давали ссуды в превышение кредита, сапожники больше чинили старые ботинки, чем шили новые, у столяров-краснодеревщиков появилось больше времени, чтобы попить пивка, — вот, пожалуй, и все, что изменилось в городе. И тем не менее в воздухе чувствовался страх, — страх перед внешним миром, страх перед тем, что «они» творят «там». Об этом шли дискуссии во всех каммштадтских клубах — у охотников, в клубах ветеранов, в певческих обществах и в клубах садоводов, в патриотических клубах (в Каммштадте было чуть ли не больше клубов, чем самих каммштадтцев). Что «они» творят «там», было темой разговоров за каждым столом, и всех пугало, что никто не знал ответа.

А тем временем нацистская ячейка в Каммштадте росла; число ее членов еще не удвоилось, зато они вполне компенсировали свою малочисленность энергией. Главной трудностью, с которой они сталкивались, были разговоры о бесчинствах, которые творили штурмовики в других местах, ибо здесь сами они вели себя довольно тихо, если не считать случайных стычек с членами «марксистского» «Рейхсбаннера»; стычки эти кончались до сих пор лишь синяками, которые наставляли им «коммунисты». Вся деятельность нацистов здесь ограничивалась «грандиозными» митингами, которые они устраивали в маленьких помещениях, чтобы зал выглядел набитым до отказа; об этих митингах слышали все, хотя мало кто посещал их. Они ставили патриотические пьесы и устраивали концерты; они пели патриотические песни, а в праздники Кетнер устраивал парады и маршировал со своими штурмовиками (парады эти, правда, напоминали театральное представление, ибо одни и те же штурмовики сегодня маршировали в одном городке, а завтра их приглашали в другой). Кетнер именовался теперь заместителем начальника штурмовых отрядов Каммштадтского округа, и похоже было, что он пойдет и выше, поскольку сам начальник любил прикладываться к бутылке.

Патриотизм был той главной нотой, которая вызывала отклик в сердце каждого каммштадтца. Клиенты герра Кребельмана были по большей части ультраконсервативными «черными», которые презирали хулиганов-нацистов, да и сам Кребельман считался «черным», и тем не менее он не мог не видеть, какими юными были все эти Лотары (и Фрицы, и Гейнцы), какими широко раскрытыми глазами смотрели они на мир, — это была фаланга молодежи, призванная расхлебать кашу, заваренную стариками. И если никто не знал, что «они» творят «там», то нацисты наверняка знали и готовы были поставить на карту и кошелек, и жизнь, чтобы положить всему этому конец…

И все же, когда Эрнст Кребельман решил вступить в гитлерюгенд, он счел разумным подольше держать это в тайне от отца.

Эрнст был крупный, толстый тринадцатилетний мальчик, когда зимой 1929 года он вздумал вступить в эту организацию; он, правда, еще не мог быть принят по возрасту, но, во-первых, он был сыном своего отца, а во-вторых, в Каммштадте еще не существовало «Дойчес юнгфольк» — организации для детей. Его направили записываться в местную штаб-квартиру партии (комнатенку за мастерской шорника, где стояло бюро с опускающейся крышкой и где он так рявкнул свое первое «Хайль Гитлер!», что рухнула целая полка банок с костяным маслом). Он ничего не смыслил в политике — ему хотелось шуметь и шалить с другими мальчишками, чего, к сожалению, не могла дать ему школа, участвовать в весьма полезных играх бойскаутов, а летом ездить в лагеря, но главное — быть «вместе».

Каждую неделю они собирались в деревенской харчевне. Никто, кроме гефольгшафтфюрера — хмурого восемнадцатилетнего парня, — не ходил в форме; мальчишки «на дежурстве» носили значки и повязки со свастикой. Эрнст был настолько моложе всех остальных, что сначала пятнадцати-восемнадцатилетние рабочие ребята немного презирали его; к тому же, когда он впервые явился на сборище, шла лекция о тактике уличных боев, в чем Эрнст абсолютно ничего не смыслил (прежде, как многие мальчишки, он разве что залезал на крышу и сбрасывал оттуда цветочные горшки). Однако после лекции все запели, и, когда выяснилось, что Эрнст играет на аккордеоне, к нему стали относиться уже с некоторым уважением.

Он с большим интересом участвовал в ту зиму почти во всех сборищах, проходивших в помещении, чего нельзя сказать про долгие маршировки по снегу и в слякоть, которые вызывали жалобы даже у самых выносливых, хотя их командир без конца твердил, что они должны радоваться — шагают под открытым небом, как и положено мужчинам, а не сидят, как разжиревший буржуа, у печки. Но вот наступили летние месяцы и жаловаться стало уже не на что — разве что солнце палило порой слишком сильно; а как только началась осенняя предвыборная кампания, у группы оказалось полно дел: надо было разносить афиши, ходить по домам с кружкой для пожертвований и украдкой малевать лозунги и свастику на стенах. Это-то и погубило Эрнста, ибо отец застиг его с банкой краски в руках и заставил во всем признаться. Сначала реакция отца была довольно мягкой: он просто пожурил сына — к чему такая пустая трата времени, когда надо готовить школьные уроки, но потом, подумав немного, он добавил, что сдерет с сына шкуру, если тот не порвет с нацистами (только через два года Кребельман начал кое-что понимать и стал уговаривать сына вновь присоединиться к ним).

Тем временем взрослые тоже занимались избирательной кампанией. Нацисты, «Стальной шлем», «Рейхсбаннер» без конца устраивали марш-парады по одним и тем же улицам, каждый со своим оркестром (трубы делали музыкантов похожими на Лаокоона), стремившимся треском барабанов и хриплыми взвизгами тромбонов заглушить оркестр соперника. Кровь текла из разбитых носов, под глазами появлялись синяки, вдребезги разбивались пивные кружки, по рукам ходили скандальные листки, в суд поступали жалобы на оскорбления, ежедневно созывались «грандиозные» митинги, — митинги, где дважды ораторов не прерывали (об этом заботились люди Кетнера). В заключение нацисты провели действительно грандиозный митинг, сняв цирк, где запах человеческого пота смешивался с застоялым запахом обозленных напуганных зверей и где) главным оратором был объявлен ведущий нацист, депутат рейхстага Герман Геринг.

Лотар поистине разрывался надвое, не зная, идти ему туда или не идти. В юности его героем был мужественный молодой Герман Геринг, этот «человек-птица», которому нет равных, и Лотару очень хотелось снова его увидеть и, быть может, даже пожать ему руку. Однако он боялся разочароваться.

Геринг вновь появился в Берлине три года тому назад, но теперь это был уже не смелый «человек-птица», а ловкий коммерсант, отрастивший сибаритское брюшко и торговавший оборудованием для самолетов и запасными частями от лица одной шведской фирмы. Сначала Гитлер не желал иметь с ним ничего общего, однако в ту пору партийные фонды были почти на мели, а у Геринга были связи и с крупными магнатами, и с аристократией, и даже с королями, о чем Гитлер мог только мечтать — ему это нужно было хотя бы для того, чтобы уравновесить стремление Штрассера к единению с плебсом. Но Геринг, как только ему удалось просунуть кончик ноги в дверь, уже не дал ее захлопнуть — недаром он стал коммивояжером.

Доходы депутата рейхстага и сопутствующие этому званию побочные заработки куда больше устраивали эту закатывающуюся кинозвезду, чем случайные комиссионные от продажи парашютов. Он даже показывал всем свои шрамы, полученные во время мюнхенского путча, чтобы его поставили повыше в списке кандидатов от нацистской партии.

16

После выборов 1928 года Геринг занял свое место в рейхстаге в числе «двенадцати слепней». Однако вернуть утраченное положение в кругу избранных наций оказалось не так-то просто: круг был замкнутый и ревниво охранялся от всяких посягательств извне — Геринг едва ли мог ждать, что какой-нибудь Геббельс (сам лишь недавно там обосновавшийся) по доброй воле потеснится ради него.

Даже после выборов 1930 года, когда Гитлер решил сменить руководство СА, кандидатура Геринга — хотя штурмовики и были его детищем — даже не рассматривалась. Вместо этого было отправлено письмо в Южную Америку с предложением его преемнику — Рему вернуться домой; и прощенный Рем вернулся и занял прежнее положение несмотря на то, что пять лет назад Гитлер вышвырнул его из партии. Итак, Рем словно по мановению волшебного жезла вновь стал правой рукой Гитлера, осуществляя от его имени в Берлине тайные контакты с высокопоставленными людьми, а вскоре его вернули и на прежнее место, поставив во главе преданных СА. Герингу же оставалось только ждать, пока представится хоть какая-то возможность снова обрести расположение Гитлера.