Белые трюфели зимой - Н. Келби

Когда с aligot было покончено, дошла очередь и до пирога. Дельфина испекла его с бельгийским шоколадом, а сверху покрыла глазурью из малинового желе и украсила черными ягодами ежевики. А в середину воткнула одинокую восковую свечу, явно принесенную из церкви.

— Разве не так делается в Америке?

— Они втыкают столько свечей, сколько прожито лет.

— Правда? А зачем?

— Чтобы потом их задуть.

— Какие странные люди!

— Зато настоящие энтузиасты.

Она не стала зажигать свечу. И ему не пришлось ее задувать. Она просто разрезала пирог и каждому положила по маленькому кусочку. Тесто получилось великолепно — очень нежное, и Эскофье ел пирог вилкой.

— Все дело в утиных яйцах, — сказала Дельфина. — Они более жирные. И потом, это куда удобнее, ведь утки есть повсюду, и они не слишком разборчивы — никому из селезней не отказывают.

— Очень вкусно.

Но больше он пирог есть не стал. И она тоже. Оба все еще чувствовали вкус aligot.

— Как прошло твое плавание в Америку? — спросила Дельфина.

— Этот корабль назвали «Беренгарией» в честь одной королевы, покинутой своим мужем.

— И что, хороший корабль?

— Это бывший «Император», — сказал Эскофье, и ему вдруг показалось, что в комнате стало ужасно душно.

Дельфина стиснула руки мужа своими непослушными руками, и некоторое время они сидели молча, слушая звуки вечера. Сердитые волны с белыми гребешками к ночи притихли и стали просто серыми; теперь их было почти не слышно, зато отчетливей стал слышаться стук приближающегося дождя, автомобильные гудки, визг шин и доносившаяся из кафе музыка — теперь вполне можно было даже мелодию разобрать; и партия аккордеона звучала так же сочно, как это бывает в Париже, а приглушенный аккомпанемент фортепиано казался голосом одинокого певца на фоне дождя — точно с картины Писсарро — и темнеющего с каждой фразой неба. И каждый шепот, каждый крик, доносившийся снизу, воплощал в себе некую историю, которой не требовались слова, ибо важны были лишь красота и важность данного момента.

За восемьдесят лет столь многое изменилось вокруг виллы «Фернан», и все же сама она осталась почти неизменной.

Эскофье выглянул из окна в сад.

— Я рад, что ты это посадила.

— Радость — вот наша лучшая месть.

Он нежно поцеловал ее — этот поцелуй был точно последняя роскошь осени. И она, хоть и была не из тех женщин, которым свойственно краснеть, смутилась и покраснела.

— Мадам Эскофье, я всегда любил вас.

И не имело значения, верит ли она ему. Завтра Эскофье опять предстояло уехать в Париж. Но весь тот вечер они не выпускали друг друга из объятий, просто слушая биение сердец, их собственный тайный вальс; и сердца их бились в унисон на счет «раз-два-три».

Глава 28

Прошла осень, и зима уже накрыла виллу «Фернан», но и времена года больше не имели для них значения.

— А Богу снятся сны? — спросила Дельфина, но один лишь Эскофье сумел ее расслышать. Было уже почти два часа ночи. Сабина на кухне подогревала для него молоко. Все остальные спали. Все они — дети, внуки, правнуки и внучатые племянники — снова попрощались с Дельфиной, возможно, в последний раз, и, усталые, рухнули в свои кровати.

Эскофье тоже спал. Доктор велел ему оставаться в постели, сказав, что у него опять «барахлит» сердце. Он и впрямь чувствовал себя каким-то беспокойным, и голова у него все время кружилась, и есть совершенно не хотелось, и время словно утратило всякий смысл: мысли о прошлом и настоящем скользили, не задерживаясь и не имея никакой конкретной цели.

— Что же Ему может сниться? — снова спросила Дельфина. Голос ее звучал так ясно, словно она находилась с ним рядом.

— В состав какого блюда входит картошка «король Эдуард», чеснок, сливочное масло, кантальский сыр и перец?

— Aligot?

— Да.

— А что может сниться нашему дорогому мистеру Бутсу?

— Понятия не имею.

— Конечно же, имеешь.

Она, разумеется, давно все знала. Знала с самого начала.

Ему хотелось рассмеяться, но он не решился.

— Ты боишься? — спросил он.

— Нет. Я думаю об aligot.

— Можно предположить, что Господу снится именно это кушанье.

— Во всяком случае, это единственное, о чем я могу сейчас думать.

— Я люблю вас, мадам Эскофье.

— Бывали времена, когда ты об этом забывал.

Он ничего не ответил. Она ведь сказала правду, и они оба это отлично понимали.

— Быть забытой — самая печальная вещь на свете, — сказала она.

Эскофье приложил ладони к стене. Если бы Сабина сейчас вошла в его комнату, ей могло бы показаться, что он поддерживает стену. Но все было как раз наоборот: только голос Дельфины, доносившийся из-за стены, еще как-то удерживал его на этой земле.

— Я вроде бы не сплю? — спросил он.

— Разве это так уж важно?

И больше она не произнесла ни слова.

А Эскофье снова задремал. И ему снова снилась грязь. И война. Ноги у него мерзли; холод был повсюду — в той миске супа, которую он получил на обед; и в ледяной воде, которой он смывал с себя грязь; и в глухом чавканье насквозь промокших сапог, когда он шел по полю, заваленному телами павших, которые почти дочиста обглодали собаки и те из людей, что от отчаяния совершенно утратили человеческий облик. И снова его преследовал тот запах, от которого никуда нельзя было деться, — сладкий желто-зеленый туман горчичного газа. Было трудно забыть, как этот запах порой вызывал у него воспоминания о самой обыкновенной горчице или о чесноке, а потом, когда этот ядовитый туман уползал прочь, от мертвых тел еще долго воняло ипритом.

— Месье Эскофье?

Он проснулся в холодном поту.

— Это ты, Сара?

Сабина присела на краешек его постели.

— Ваше молоко остынет, месье.

— Как твоя нога?

— Ее по-прежнему нет.

Сабина давно уже привыкла к подобной путанице. В данный момент Эскофье явно еще не вернулся из той эпохи, что была связана с мировой войной. Как раз перед ее началом Саре Бернар ампутировали ногу. Она сломала ее, неудачно упав со сцены. Вылечить ногу так и не сумели, так что на фронте, развлекая солдат, Сара передвигалась в инвалидном кресле.

— Выпейте молоко, — сказала Сабина, но Эскофье не послушался и долго читал ей лекцию о том, как ей следует беречь себя на фронте, а закончил свой монолог такими словами:

— Ты должна быть очень осторожна, Розина. Что я буду без тебя делать?

— Готовить, — сказала Сабина. — Ведь это ваше вечное занятие.

— Да, верно.

Он, видно, уснул, когда писал свои мемуары. Постель была завалена исписанными страницами; на простынях чернильные пятна. Сабина подняла несколько листков и принялась читать, а Эскофье продолжал что-то ей рассказывать о кайзере, о «дорогом Берти», а потом вдруг почему-то заговорил о Муссолини.

— Его отец был кузнецом, как и мой. И он тоже очень маленького роста. Интересно, почему мы так похожи? Что бы это значило?

Он снова был охвачен паникой. Теперь панику у него вызывали любые разговоры о войне. Сабина снова присела на край кровати, держа в руках страницы его мемуаров.

— Вот вы тут очень хорошо написали. И совершенно правильно. Уж больно много существует всяких святых покровителей. А насчет святого Фортуната я с вами полностью согласна. Но почему он должен заступаться только за поваров-мужчин? Ведь в большей части профессиональных кухонь заступаться перед Господом нужно именно за женщин.

— Я не сплю?

— Конечно, нет.

Сабина подала ему кружку с молоком; молоко почти остыло, и на нем образовалась толстая пенка. В доме больше не было денег, чтобы каждую ночь добавлять ему в молоко шампанское, но он, похоже, этого не замечал.

— У вас очень хорошая глава получилась, только в ней нет ни одного рецепта.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, в других-то главах есть рецепты. В других — которые вы уже написали.

Эскофье взял у нее исписанные листки и некоторое время смотрел на них. Его воспаленные глаза были точно обведены красным ободком и странно блестели. Он то и дело соскальзывал в какой-то другой мир, отличный от этого, и Сабина, отняв у него листки, сказала:

— Завтра. Завтра мы добавим в эту главу какой-нибудь рецепт. — Она встала и повернулась к двери, намереваясь уйти, но Эскофье схватил ее за руку.

— Сабина, скажи…

— Да?

— Ты умеешь готовить aligot?

— Non.

— Попроси Бобо, чтобы он тебя научил.

— Обязательно, — пообещала она, но так и не попросила, ибо смерть мадам вскоре словно накрыла все вокруг тонким слоем серого пепла.

Глава 29

На следующее утро Эскофье, похоже, почувствовал себя значительно лучше. Казалось, он освободился от некой ужасной ноши. Он выглядел почти счастливым. Даже на щеках у него появился какой-то румянец. Дети, внуки и внучатые племянники старались этого не замечать. Старик попросил принести ему завтрак, а потом и обед, и все съел.