Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

Антонио же Мастер, сидя у донжона на камне, по неизбывной привычке предавался размышлениям. Ведь как нежданно обернулась, думал он, судьба: наказано зло! И все—таки — сколько в том повороте поводов для новых сомнений, сколько скрытой насмешки переменчивой мадонны Фортуны[102]! Огонь, цепное чудище злобного патера, пожравшее сотни, может быть, тысячи человеческих жертв, брошенных доминиканцем в его пасть, теперь поглотил самого преподобного отца. Но позволил тем свирепому фанатику и убийце доказать миру, что вера его была от души и деяния — от веры, что не единственным злом и ненавистью к людям питалась неправая правда инквизитора. Были, видно, свои святыни и у этого страшного человека. Ведь он, везя свою реликвию издалека, не осмелился открыть ларец, дабы узнать его смешную и трагическую тайну. И не усомнился, полез в огонь... Нет, не от роду был аббат мерзавцем и извергом — таким сделала рыжего своего эмиссара бездушная и лживая, могущественная и всесокрушающая машина — святая и непогрешимая апостолическая церковь римского закона. Машина, созданная, однако, людьми.

Мастер задумчиво смотрел на огонь, поднимавший к: небу свои языки в углу часовни, где горели ещё свалившиеся друг на друга бревна. Чем влечет, гадал мессер. Антонио, человека эта стихия, почему просыпается — порою в нас дух поджигателя, подталкивающий все спалить, чужое, а порой и свое? И появляются хладнокровные безумцы поджога — Геростраты, Нероны, инквизиторы. Почему всеразрушительное пламя так зачаровывает нас и манит? Ведь даже в мирном огне камина частенько видятся охваченные пламенем города и башни, рушащиеся и среди вихрей искр и дымных смерчей дворцы и замки. Неужто природа даровала общее влечение и сыну Адама, и бабочке, летящей сквозь ночь на огонек свечи?

А может, думал Мастер, то — неосознанное преклонение перед страшною силой, очищающей и освобождающей, стремление к свободе от всего, чем обрастает человек в благополучном бытии, что обессиливает его и вяжет, ленивит и держит в работе и рабстве. К свободе от вещей, от добра своего, даже от самого себя. И может быть также — зависть к стихии пламени. Таким бы стать человеку для полной воли, не связанным ни общиной своей, ни даже плотью быть только живым, переменчивым, беспредельно могучим и вольным огненным духом, какому и должно уподобиться когда—нибудь мыслящее существо или хотя бы его мысль,

10

По морю хищно соскальзывая с волны на волну, плывет галея. Стучит в деревянном теле чудовища его черное сердце — большой глуховатый бубен, вздымаются и опускаются в лад мерному бою черные весла — ноги морского дива. Галея правит к знакомому лиману. У носовой надстройки судна, поставив ногу на резное жерло бронзовой пушки, в картинной позе стоит молодой капитан — патрон.

Молодой хозяин корабля дышит полной грудью соленым воздухом, зорко всматривается в далекие, низкие берега и напевает веселую пиратскую песенку. О том, что невидимые руки ветров толкают в море суденышки смельчаков — навстречу судьбе. О том еще, что дарят миру безумно дерзкие морские разбойники своей отвагой.

Что тянет тебя, купец, патрон, оставить мягкую постель и горячий бок жены, чтобы пуститься в холодное, сумрачное море? То жадность твоя, губительная страсть к деньгам. Иди же к нам, духовным братьям твоим — грабителям, иди к пиратам! Мы покажем тебе, как берут из чужих кошелей смелые ребята золото, да серебро впридачу, да жемчуга, алмазы и яхонты. Что влечет тебя, красотка, к напоенному синью морскому берегу, к белеющим в голубизне далеким островам? То нежность твоя и жажда любви, не утоленная с сухопутными, иссушенными постами и скаредностью мужами. Иди же к нам на палубу, неволею или волей, — мы дадим тебе истинных мужчин, покажем, что такое любовь, научим. Потом, расцветшую от ласк, продадим тебя туркам — станешь госпожой гарема, любимой женою визиря, всесильною султаншей — ведь так бывало уже не раз. И, может, будешь еще благодарна нам, пиратам, метнувшим тебя своей мужскою силой к удаче, как арбалет взметает к небу певучую стрелу.

Джироламо Гандульфи пружинисто прошелся по, мостику, оглядел своих молодцов, развалившихся на солнышке, кто где хотел. На судне нынче — новые ратники для замка, построенного Сенарегами на лимане, служанки и слуги, каменщики и плотники, на судне есть и иные люди, попавшие на него в пути. Но главные, всегда сопутствующие ему, — его товарищи, головорезы, каких не видел и ад, покорные, однако, каждому слову отчаянного своего предводителя, и всем тем — вдвойне: любезные его жаркому сердцу. Пираты, понял давно Джироламо, — большие дети; расчетливый человек, не толкни его неумолимый случай, редко становился на этот опасный путь. А если и попадал — выходил в адмиралы и лорды, в доверенные царей и королей. Прочие же — взрослые ребятишки, увлеченные воинственной морской игрой, к тому же — обиженные миром и по–детски жаждущие отмстить ему за свои обиды. И это было главное, что следовало помнить пиратским вожакам.

«Спасибо вам, противники мои, напевал Джироламо, добавляя к сложенной кем—то балладе собственные куплеты, спасибо! Тебе, турок Ибрагим, тебе, португалец Галлего, тебе, венецианец Феличе! И вам, арабы, испанцы, корсиканцы, французы, датчане, британцы — всем храбрецам, с кем посчастливилось мне сразиться! Ваша сталь, взрезав мою просоленную, пропеченную солнцем шкуру, примешалась к крови моей, влилась в мышцы рук, сделала твердым сердце! Ваш гордый дух, отлетев под моим мечом к всевышнему или в ад, отдал частицу молодецкой дерзости моему духу!»

Галея приближалась к лиману. Молодой патрон подозвал юнгу и приказал передать высокородному синьору Никколо Гандульфи нижайшую просьбу почтительного сына — готовиться к прибытию.

При мысли об отце Джироламо нахмурился. Старый нотариус гневался на своего отпрыска, синьора отца пришлось даже ненадолго запереть. Как яро он, такой маленький и щуплый, буйствовал в каюте, как ругался! Джироламо боялся даже, что Синьор отец в бешенстве его проклянет. Но нет, не решился на то, пожалел родную кровь старый нотариус из Каффы.

Случилась меж ними размолвка, в сущности, из—за пустяка. Перед их уходом из Каффы отплыла каторга[103] богатого генуэзского купца. Еще в гавани Джироламо бросал алчные взоры на груженную благовониями и щелком галею; и вот, в открытом море, нежданно для себя нагнал торговца. И не выдержал — напал все же на добычу, казавшуюся легкой. Мессер Никколо, конечно, знал, чем промышляет вернувшийся блудень, не поминал поколения честнейших нотариусов—предков, не корил. Но после первого выстрела, внезапно прозрев, взбунтовался.

Купец с его людьми, как ни было их мало, бился стойко, держался целый час. Потом пираты не спеша рубили головы пленникам, забавлялись с их женщинами. Потом грузили на галею Джироламо богатую добычу, топили захваченный корабль. Затем открылось досадное: из малой пушчонки, бывшей у него на борту, коварный купец сумел—таки продырявить Джироламову красавицу—галею, да у самой воды. Теперь, отяжелев от награбленного» пиратское судно дало опасную течь; лихой патрон искренне опечалился, что даровал встречным легкую смерть, за такую каверзу причиталась лютая. Пробоину пришлось заделывать, любое волнение на море могло вызвать из—за нее беду. На это ушло тоже время, много времени.

Джироламо не поспел в Леричи в тот день, в который обещал прибыть, подходил на следующее утро. Но разве не могли задержать моряка в дороге нежданная буря или шквал? Разве не мог он потерять сутки, защищаясь от другого рыцаря вольных морских дорог — каталонца, османа, арагонца или островного грека? Что могло, менее чем за сутки, статься с крепким, хорошо охраняемым замком у лимана?

Да вот и он, славный маленький Иллекс[104], близится вместе с берегом, у которого примостился. Отдав последние распоряжения, Джироламо жадно впился взором в белые стены и башни, возведенные братьями — генуэзцами. Как много хорошего ожидает там бедного, настрадавшегося в боях и невзгодах скитальца морей! Там ждет его золото — за доставленные по заказам братьев грузы, за перевозку пушек, припасов, людей; да и добрые товары, взятые с бою вчера на купеческой каторге, наверно, можно будет за хорошие деньги продать им. Там снимет с него грехи отеческим благословением святой человек, столько сделавший уже для него, самый благочестивый, наверно, из всех святых отцов, встреченных в мире Джироламо, — примет у странника исповедь, отпустит содеянное, примирит с ним отца небесного, а заодно — все еще гневающегося земного отца. Там — главное! — молодого Гандульфи ждет, верно, не дождется юная невеста, прекрасная из прекрасных, не распустившийся еще бутон сказочного цветка, который ему первому по заслугам дано будет сорвать.

Патрон довольно улыбнулся. Мария, конечно, чудо как хороша, за Марией — доброе приданое. Но главное даже не в том. Мария — из нобилей, она — Сенарега, дочь славного рода, столетиями стоящего неизмеримо выше всех Гандульфи в Италии, на Великом море и в Леванте. Жениться на Марии — значило приобщить себя к высокородным фамилиям Генуи и всей вселенной, открыть себе дорогу к рыцарскому званию, может, даже к титулу барона или графа. И, чем бы ни занялся Джироламо впредь, никто уже не вычеркнет его с потомством из дворянских книг, из числа благородных, всеми чтимых людей.