Епитимья - Рик Рид

Бекки, гордая возложенной на нее ответственностью, сняла очки, вытерла слезы и, повернувшись, зашагала вниз по лестнице.

— Дуайт, мне ничего не надо объяснять, — сказала Марианна. — Я не слепая и все видела. — Отодвинув мужа в сторону, в душе радуясь тому, что весом она его значительно превосходит, Марианна прошла в кабинет. Ее взгляд сразу охватил всю картину: веревку, жестянку «Криско», свечу, охотничий нож, дыру, прожженную в ковре. В комнате воняло гарью.

Она повернулась к Дуайту, стоявшему на пороге. Тот что-то пробормотал, захватив ладонью подбородок, потом сказал:

— У меня был срыв...

Марианна сдержанно кивнула. Но куда же девались все ее слова? Те, что она должна была сказать... Собраться с духом и все сказать... сейчас... пока еще не поздно. Ведь завтра она простит его, и начнется следующий цикл их семейной жизни. Начнется все сначала.

И сколько времени еще пройдет до тех пор, пока их имена не появятся в «Чикаго трибюн», потому что ее мужа арестуют за нанесение телесных повреждений детям?

Сколько потребуется лечить его, чтобы исцелить?

Сколько встреч одержимых сексом?

Сколько еще ночей она проплачет в подушку, зная, что увядает, увядает как женщина, опустошенная и одинокая?

И как долго еще предстоит ей ревновать к этим безликим подросткам?

Дуайт продолжал:

— Но это единственная ошибка, Марианна, всего лишь один неверный шаг. На встречах группы говорят, что это вполне нормально.

Марианна прошлась по комнате и подняла с пола бельевую веревку.

— Ты это использовал, чтобы удержать его здесь?

— Да, но...

— Это нормально?

Она отбросила веревку и подняла жестянку «Криско».

— Я, как и любая женщина, хотела бы, чтобы веревка использовалась только для сушки белья. И ни для чего другого.

Дуайт смотрел на нее, не отводя глаз.

Она поднесла к его лицу жестянку «Криско».

— Тоже — нормально?

— Это последний раз, обещаю...

отя по коже у нее забегали мурашки, она взяла и нож.

— Нормально?

Губы Марианны искривились, искривились якобы в иронической усмешке, хотя усмешка эта больше походила на гримасу. Скажи эти слова, набери побольше воздуху и произнеси их.

— Дуайт, я...

Она понимала: он догадывается о том, что предстоит ему услышать; понимала и другое: слова эти должны быть произнесены. До тех пор, пока она их не произнесет, она не сможет почувствовать себя свободной.

— Дуайт, я не могу больше с тобой жить.

— Марианна, не говори так.

Лишь только слова эти были сказаны, она поняла, что теперь ей станет легче.

— У нас все равно ничего не получается..

— Это все ребятишки, Марианна, это их вина.

Взглянув ему в глаза, она окончательно убедилась в том, что все делает правильно.

— Ты полагаешь?

— Я знаю точно, Марианна.

Она слишком устала, чтобы спорить, чтобы попытаться как-то разумно объяснить его безумие.

Может быть, через неделю или две она снова с ним поговорит... Может быть, поговорит.

Сейчас она хотела только одного — уехать, находиться где-нибудь... не здесь. Теперь, когда она произнесла эти слова, она не хотела больше говорить — она устала.

Он схватил ее за плечи.

— Дорогая, поверь мне, это дети. Они меня искушают...

Он отвернулся и зашептал яростно, отрывисто:

— Грязные сопливые хренососы. Если бы не они, я вел бы достойную жизнь. Разложившиеся, мерзкие поганцы, извращенцы... готовые сосать член да подставлять свои грязные зады, чтобы их отделали до крови...

Марианна вышла из комнаты. Она больше не могла этого выносить. Она слышала все это и прежде. И знала, что Дуайт нуждается в помощи. Но не в ее власти ему помочь.

Сумки все еще стояли у двери. О деталях она подумает позже. Марианна спускалась по ступенькам, на ходу соображая, как все объяснить. Бекки.

Глава 4

Шестеро мужчин сидели в подвале церкви. В углу стоял кофейник. Все вокруг пропахло табаком.

Говорили они все разом, вернее, читали вслух из книги в пурпурном переплете. Такая книга лежала раскрытой перед каждым из мужчин — «Надежда и возрождение».

— «Редко нам случалось видеть, чтобы человек, следовавший по нашему пути, оступился. Те, кто не возрождается, — это люди, которые не могут или не хотят следовать по нашему пути. Они по самой природе не способны понять и спланировать для себя тот образ жизни, который требует неукоснительной честности. Есть и такие, кто страдает от серьезных эмоциональных и умственных нарушений, но многие из них выздоравливают, если у них есть сила быть честными».

— «Наши истории в общем плане раскрывают, какими мы были, что с нами случилось и какие мы сейчас. Если вы решили стать такими же, как мы, и готовы проделать долгий путь, чтобы добиться этого, то знайте — это первый шаг. Перед тем, как сделать остальные, мы колеблемся, упрямимся. Мы думали, что будет легче, что наш путь не столь мучителен. Но мы не смогли найти более легкого пути. Мы просим вас и заклинаем: будьте правдивы и ответственны, будьте бесстрашны в начале долгого пути. Некоторые из нас пытались остаться при своих прежних привычках, и результат всегда оказывался нулевым, пока мы полностью не отдавались работе над собой. Помните, мы имеем дело с сексуальной одержимостью — с болезнью лукавой и могущественной! В одиночку ее не преодолеть. Но есть тот, кто нам поможет, — это Бог. Да обретем мы его Ныне! С полной верой в смирение мы просим Бога о защите и поддержке. Вот мы приняли все меры, мы сделали шаги, которые предложены нам в качестве программы возрождения».

Затем мужчины начали повторять «Двенадцать пунктов», принятых программой анонимных алкоголиков. Они модифицировали эту программу применительно к своим целям, к своему недугу, который они называли одержимостью сексом.

Один из них поднялся. Он стоял опустив голову, и голос его дрожал от внутренней убежденности и потребности высказаться. У него были седые волосы, разделенные косым пробором; он носил очки в проволочной оправе, рубашку в коричневую и зеленую клетку и штаны цвета хаки. Звали его Ричард Гребб, но большинство из тех, кто жил неподалеку от него в северной части Чикаго, называли его Отцом.

Он поднес к губам пластиковую кружку с горячим кофе и отпил немного, затем добавил в кофе сахару и вновь поднес кружку к губам. Он насыпал сахар себе ложка за ложкой, пока кофе не стал сладким, как сироп; и сочетание кофеина и сахара привело его в такое возбуждение, что казалось, он сокрушит все преграды на своем праведном пути.

Немного позже, после того, как примерно половина членов общества собралась в подвале церкви и все по очереди начали рассказывать свои истории (как они боролись со своими побуждениями и пороками), настала очередь сказать свое слово Ричарду Греббу. Некоторые из членов общества знали о нем все: Ричарду Греббу был пятьдесят один год. Он был священником церкви Святой Сесилии на Лоренс-авеню в течение тридцати лет. И по-прежнему совершал богослужения в своем приходе. Но при этом не знал, почему Бог возложил на него еще один, особый крест. Ричард Гребб был педофилом.

Он искренне желал помочь убежавшим из дома детям и уличным бродяжкам и вместе с тем досаждал им своими домогательствами. Ричард Гребб хотел примирить свои желания, найти границу между добром и злом, как он это называл. Группа помогала ему. Бог, думал Гребб, помогал ему, но не достаточно. Божьей помощи ему всегда недоставало.

— Привет, меня зовут Ричард. И я одержим сексом.

Как и сотни раз до того, группа ответила:

— Привет, Ричард!

Ричард поглядел вниз, на покрытую трещинами деревянную столешницу. Он простоял так где-то с минуту, вычерчивая пальцем на столе свои инициалы.

Если бы мне не надо было говорить... — думал он, прислушиваясь к урчанию у себя в желудке. Может, это последний раз, может, потом я смогу только слушать? Он вздохнул и поднял глаза, встретившись взглядом с другими мужчинами.

Он постоянно твердил себе, что необходимо пройти через это, что, возможно, членство в братстве и его собственная сила воли помогут ему обуздать свои порочные желания.

— Я считаю, что это была благополучная неделя.

Он снова опустил глаза.

— Нет, откровенно говоря, не совсем благополучная. Я чуть не сорвался. Это — Джимми, мальчик, о котором я рассказывал вам на прошлой неделе, тот, что промышляет на Лоренс-авеню, — он исчез.

Ричард снова склонил голову.

— И я испытывал облегчение. Какое-то время даже был благодарен Господу за то, что он убрал его. с моего пути.

Но образ Джимми преследовал его: он видел Джимми обнаженным, с белой гладкой кожей. Редкая лобковая поросль, крепкий маленький задик, прохладная безволосая грудь с отчетливыми очертаниями ребер... И Ричард видел себя в собственной ванной: он лихорадочно пытается изгнать похоть то рукой, то лишь рассудком — и добивается в итоге одного — его желание усиливается... Почему этому нельзя найти замены?