Записки на кардиограммах (сборник) - Михаил Сидоров

– Где отхватил?

– На заказ сделал.

– Дорого?

– Полтинник уе.

– Дорого.

– Зато – вещь.

Он рассовывал по карманам всякую медицинскую всячи ну: плоскую коробку с заначками, дефицитные кате теры-бабочки, тонкий фонарик с зажимом – нигде ничего не висело и не топорщилось.

– Вы с Лехой на пару хорошо смотреться будете – у нее тоже насчет формы пунктик имеется. Золотой человек. Интуиция – как у мангусты. Тринадцать лет на колесах, а прется как в первый год – даже собаку гуляет, форменную куртку надев. Ты как раз с ней сегодня…

Дверь распахнулась, и в помещение, весь в пыльных чертиках, ввалился Коржик, сын ветра. Метаболизм у него ускорен раз в десять: соображает и действует молниеносно, передвигается только бегом и способен вымотать даже Масутацу Ояму – по лестницам, к примеру, он носится, как пожарник на выступлениях. При этом он постоянно опаздывает, даже на свои бесчисленные ра боты. Дома Корж не живет, совершая на него периодические набеги: возникает в родном гнезде, втыкает потомству в клювы яркую снедь, устраивает жене эротическую феерию и исчезает, оставив пачку денег на полочке и ком белья в тазике…

Стремительный и великолепный, Корженев узрел меня с Северовым, сунул одну руку ему, вторую мне, третьей расстегнул сумку, четвертой стащил с головы кепку с помпоном, пятой открыл шкафчик, а шестой размотал с шеи длинный, айседоро-дункановский шарф.

– Витя.

– Веня.

– Зря разложился, Веня. Принцесска увидит – свернуть заставит.

– Заведующая?

– Она, родимая. Правильная, как инструкция, – чуть ли не ссать у нее отпрашиваемся.

– Иди ты!

– Точно. Поднимаешь руку: можно выйти? А уж она решает: можно или нельзя. И никаких постелей, до десяти вечера нихт горизонталь.

– А если не спать?

– Да ей пох! До двадцати двух не положено – и точка. Матрасы в трубочку, как на парусном флоте.

– Скорее на галерном. Это только у вас или везде так?

– Вообще-то везде. Только на других станциях на это кладут, а у нас нет. Оправдывают доверие. Из грязи в князи – прямо с линии к нам, и с ходу такая фигня. Мы ей: Виолетта Викентьевна, вы ж с нами одной крови! А она: ничего подобного, отродясь-де себе такого не позволяла и вам не позволю – будете у меня по струнке ходить и под прямыми углами сворачивать.

– Понятно – все взрослые были в детстве отличниками.

– Ну. Мы, естественно, тут же на ее станцию позвонили: мол, как? Неужто правда? А они нам: кто – Виола? Ха-ха-ха! Так что такой расклад, дружище, сворачивай свою красоту.

– Слушай, я, пожалуй, оставлю. Упремся – разберемся.

Ожил селектор:

– Старая и новая смены – на конференцию.

– У вас что, обе смены на спевку требуют?

– А у вас что, нет?

– Нет. Только отработавшую. Приходишь утром – и в койку.

– Во живут люди! Ничего, здесь вам не там. Сейчас ощутишь. Идем?

Утренняя конференция. Народ отчитывается, подпрыгивая в ожидании ритуального чаепития. В помещении полумрак. За окном всегдашняя хмарь. Форточка не справляется, и в воздухе царит сложный микс из духов, носков и табачного перегара.

Принцесска вещает из-за стола. Она у нас как английская королева – царствует, но не управляет, разве что с курением борется, пепельницы выкидывает да с коек народ гоняет, а в остальном толку от нее никакого – станцией руководит, как срок отбывает. Сейчас отпоет свое и в кабинете запрется пасьянсы на ноутбуке раскладывать.

– Представляю вам нового доктора. Северов Вениамин Всеволодович. Доктор, по отзывам, грамотный, рукастый…

– Симпатичный, – пискнули из-за шкафа.

– Вы тоже ничего, – успел вставить новенький.

– … и языкастый. По всем статьям оценивается положительно…

Еще бы! К нему тянуло. Как только в дверях появился – в такой жар кинуло, словно глюконат по венам пошел. Глаз сам останавливается: поджарый, жилистый – сил нет!

Говорят, живет один. С дежурствами не частит, на деньги не жадный и за словом в карман не лезет. Сидит вон как ни в чем не бывало, будто сто лет тут уже оттрубил…

– … и в завершение хочу поздравить Ларису Алехину с днем дождения. Предупреждаю насчет возможных эксцессов. В случае чего – никаких «по собственному желанию». Все поняли?

Традиции Северов уважал: коробка «Коркунова», шоколадный тортик, дорогой чай. «Кэмел» для мужиков, Vogue для девчонок, бутылка мексиканской текилы на вечер.

Пучеглазая Галя-Горгона, сестра-хозяйка и штатный осведомитель, сунулась в дверь, покружилась для вида и тут же свалила – стучать. Через минуту на кухне материализовалась Принцесска.

– Вениамин Всеволодович, приказом главного врача в помещениях станций скорой помощи курить запрещается.

Северов сунул начатую сигарету в жестянку из-под «Синебрюхова».

– Касается всех.

В гробовом молчании все побросали свои окурки туда же, демонстративно залив их заваркой из чайника. В жестянке зашипело и сдохло, выпустив напоследок зловонное облачко.

Принцесска победоносно удалилась.

Тишину нарушило резкое «ф-ф-фух» вспыхнувшей спички. Корженев, сунув в рот новую сигарету, прикурил и кинул обгоревший хвостик в пустую банку.

– Вот так и сосуществуем, Веня, методом пассивного сопротивления.

– Ну, я вам скажу, – дожили вы здесь!

– «Аэлита». Ты всегда так изъясняешься, Вень?

– Стараюсь.

Чай он пьет из ненагревающейся металлической кружки, остальное – из прозрачного стакана с обнаженной девчонкой. Скуластая, черноволосая, бедра веретеном. Она стояла под пальмой, вызывающе уперев руки в бока, а на шее у нее, на кожаном шнурке, висел амулет.

… и женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающая под цветастыми тканями грудь.

– Хорошая девушка, по всему видать. Лицо, поза… Дивный стаканчик.

– А то! По всем станциям со мною кочует. Талисман. Я его в столовой подрезал, на вызове, уж больно мулаточка приглянулась.

Все эти мелочи, эти фразы из книг, мимоходом брошенные словечки, открывали мне его все больше и больше, словно срабатывала система «свой-чужой» в ночном перехватчике. Я чувствовал, что жизнь моя наконец-то изменится. Я по-прежнему пропадал в болотистых зарослях, но уже подул ветер, и вдоль берега ко мне шел парусник.

Эй, шкипер, там, по-моему, человек! Вон там, в манграх. О, машет!

Долой паруса. Лечь в дрейф. Боцман, вельбот на воду. Взять карабины.

Слушаюсь, сэр!

И чуть позже.

Похоже, вам здорово повезло, дружище. Мы вообще-то не собирались менять курс, но в лоции сказано, что на этих отмелях полно черепах, и кок соблазнил нас черепашьим бульоном…

– Феликс, ты здесь?

Кнопа пихнула меня в бок.

– Он, по-моему, не в себе – с утра как мешком ударенный.

– Может, мутирует? Нас же на днях облучали всех…

– В смысле?

Пашка Пак пояснил:

– Флюшку делали, всей станции. У нас с этим строго: флюорография, кровь на СПИД, Манту, манду, прочая хренотень… Прививками задолбали. Чуть что, сразу поголовная вакцинация. Да сам знаешь: когда устраивался, все, поди, сделать заставили?

– Не-а. Я просто наделал печатей и в прививочный сертификат шлепнул, а потом расписался разными почерками.

– Неужели все печати у вас есть, Афраний?

– … ля, Че, угомонись!

– Иначе и быть не может, прокуратор. Короче, никакого чужеродного белка в организме. Я прививок не люблю, у меня от них почки отваливаются.

– Восемь-шесть, поехали. Северов, Алехина, в тюрьму. Тревожный вызов. Придавило бревном.

– В тюрьму – это в Кресты, что ли?

– Не, просто зона неподалеку. Они там мебель делают, а мы к ним на травмы ездим: минут пять у ворот, минут двадцать в шлюзе, если в больницу – ждешь, пока конвой сформируют… Короче, геморрой стопроцентный.

Увидев штабель, мы поняли – не жилец. Толстенные, с метр, бревна; присевший под тяжестью лесовоз; обвисшие клешни погрузчика. Мраморная кожа, прерывистое дыхание, раздавленные, вперемешку с осколками ребер, внутренности. Тридцать пять лет. Он непрерывно, задыхающимся шепотом, кричал. Громче не мог – нечем. Мы работали как сумасшедшие – ему оставалось сидеть двадцать дней.

– Давление?

– Шестьдесят. Промедол, реланиум, гормоны с полиглюкином.

– Преднизолон? Сколько?

– Я сам забодяжу, – Северов быстро ломал носики ампул, – ты давай полиглюкин заряжай.

Вен не было. Я, сантиметр за сантиметром, ощупывала бледную кожу в поисках любой захудалой жилки. Северов, с заряженной системой[4], приплясывал рядом.

– Дай я!

Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.

– ЦВД[5] большое, – он подсоединил капельницу, стер марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, – давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.