Одегон – 03,14 - Лариса Харахинова

Затем она спросила, с какого возраста Даша начала изучать русский язык.

– С первого класса, – ответила она, почти не соврав опять. Имея в виду изучение дисциплины «русский язык».

На самом деле, Дашке, как многим из её поколения, русский язык начал вводиться в обиход родителями, в возрасте 4–5 лет. Поначалу в виде заучивания стихов. Все из Пушкина, что она знала наизусть, кроме письма Татьяны, пожалуй, появилось в её памяти именно в этом возрасте.

Затем, около 5 лет, бабушка научила её читать, и наша Даша стала поглощать книги все свободное время. Был в одно время парадокс: она могла декламировать стихи и читать книжки перед детьми в садике, это был уже русскоязычный детсад, но разговаривать с ними она не могла. Бытового владения языком ещё не наработалось.

Зато она могла выразительно рассказать, как «Муря мглою не бакроет», и «У лука-мури дубзи лёный» – её всегда пленяли эти красивые слова, особенно «мглою» и «лёный», загадочно звучащие из дальнего далёка, непонятные, кроме «мури», от слова «муу» (который вполне вписывался в «смысловое содержание», как позже выяснилось, – ну да, ведь ясен же пень, что буря всегда «муря», коли мглою кроет вечное синее небо, и лук тоже – не лучше. А что такое «бакроет» или кто такая «дубзи», это так и осталось неразгаданной тайной детства).

И этот «муря», (то бишь «плохиш») и ему подобные, разрушая всю музыку сфер, опускали далекое небесное к земле, и позволяли трогать, ощупывать, мять и гладить слова, делая своими в доску – на полочке, где стояли Маршак, Барто и другие детские поэты. Проза пришла чуть позже, подмяв под себя детское воображение, а повседневный русский язык ещё позднее прокатился на своем могучем велике по гибким извилинам Дашкиного серого вещества, заполонив их, «догнав и перегнав» первый язык по массе слов и конкурируя с ним по объему полученной информации.

И в тот вечер, после зачета по инглишу, Дашка, обнаружив себя в качестве новоявленного билингва, образ которого навсегда запечатлелся в памяти пингвином, стала исследовать себя саму на двуязычие. И, поскольку её назвали «БИ-лингвом», она внутренне разделилась на двух, как минимум, индивидов, которые начали осмысливать этот новый термин, в отношении неё употребленный. И впервые задалась вопросом, какой из языков она может назвать действительно родным, если оба они, являясь основными для неё примерно поровну во времени, не являлись всеобъемлющими – ни один! И вообще, что такое родной язык в глобальном смысле:

1. Тот, который ты знаешь в совершенстве?

2. Тот, на котором думаешь?

3. Или тот, на котором твои предки говорили?

Первый Дашкин «Я-голос» начал уныло: «В совершенстве знать язык – удел гениев и поэтов, меня ж сия чаша миновала, увы». Второй «ТЫ-голос» добавил язвительно: «И думать – тоже не каждому дано, эта чаша тоже, похоже, мимо». И даже третий «ОН-голос» прорезался: «А про предков, – теоретически там может быть такое количество языков, что жизни не хватит изучить все. Вот если прабабка полячка была, так что теперь – польский учить?».

Голоса множились и продолжали обвинять и оправдываться, и договорились до того, что у Дашки вообще нет родного языка, – так-то! Поскольку язык раннего детства практически остановился на уровне 7 лет, и свободно изъясняться на нем на абстрактно-отвлеченные темы она не могла, а язык после 7 лет, на котором получалось образование, становился слишком дискретным для описания иррационального мироощущения детства или же для написания стихов.

Особенно мучило то, что стихи не получаются: с раннего детства могла она быстро и много рифмовать, все что угодно – как угодно, хоть по диагонали, хоть задом наперед, – но стихи не получались. Складывались куплеты, памфлеты, пародии, но не стихи. А хотелось. На каждом пустом листе, на каждой горизонтальной поверхности хотелось оставить бессмертные строки, от которых вскипает кровь и пылает душа. А не получалось. Пенять на отсутствие таланта – обидно. Пришлось, уже в сознательном возрасте, выстроить теоретическую базу под отговорку, что, дескать, этот язык, на котором пытаешься написать что-то эдакое сокровенное – увы, не до конца родная стихия. Бессознательная его часть лежит в младенческом сегменте памяти, где совсем другими словами описывался мир и отношение к нему. А поэзия ведь должна вызывать образы из бессознательного. Так и строчила Даша, сознавая, что «я поэт, зовусь Незнайка».

В итоге родным или, точнее, всеохватывающим получился некий гибрид из двух языков, визуально напоминающий мишень. Черная сердцевина и белые концентрические кольца вокруг. Белого пространства больше, но одно попадание в десятку весомее двух попаданий в пятерку. И это не только относительно поэзии. Таковой была сила слов, звучащих для Дашки на двух разных языках. Зато на белом поле она могла рисовать красками, а на черном, увы, только мелом.

И когда по этому поводу ей приходилось слышать «Ай-яй-яй!», «Тьфу!» или даже слово «манкурт», то, внутренне соглашаясь с первым, уворачиваясь от второго, на третий она обычно отвечала, что «бикультуральный билингв на фоне не самого культурного монолингва смотрится, как Одиссей с биноклем на бибике – на фоне хромого циклопа с лупой. А манкурт – это бедняга циклоп после общения его с Одиссеем».

А когда возникал вопрос – определись, кто на свете всех милее, кто ты, с кем ты – выбирай! – Дашка, будучи относительно скромным павлином в душе, тем не менее, начинала чувствовать себя неким буридановым пингвином, который в сто раз милее циклопа, и не решается (на морозе-то!) выдернуть из себя белые или черные перья свои, пытаясь стать полулысой чайкой или недощипанной вороной: «Лучше потренируюсь и – ласточкой, ласточкой…».

Золушке нужно платье

Встреча с Гургеном закончилась не совсем впустую. Он деликатно посоветовал научиться выглядеть. «Вот, к примеру, на мне костюм от «хугабосса» – «чш», 500 баксов («ни фига се врет» подумала Дашка), галстук, рубашка, туфли из бутиков, не с рынка. Часы, тоже недешевые, а ещё, если пейджер или даже сотовый телефон, это уже из области фантастики, но тоже случается, что и обладатели пейджеров и даже сотовых телефонов ищут работу, но у них, сами понимаете, совсем другие запросы. В итоге – я одет почти на 600 баксов, и когда прихожу устраиваться на работу, мой потенциальный работодатель за полсекунды считывает по моему внешнему виду, сколько я зарабатывал на предыдущей работе, а это не меньше 500–600 долларов, коли я одет на эту сумму, и предлагает мне не меньше. То есть жить уже можно. А можно повысить себе цену, по крайней мере, есть от чего плясать – от своей заявленной цены, выраженной во внешнем виде. А если я приду в полиэстровом костюме, в дешевой рубашке, туфлях и копеечном галстуке – то мне даже на 200 баксов никто не предложит работу. «Te tailor makes the man» – говорят англичане и они правы. Внешний вид – это все! Золушке нужно бальное платье, и только тогда ей что-то светит. Надеюсь, вы это приняли к сведению и не обиделись. Это мегаполис, в нем нет времени разглядывать в человеке человека – это должна сказать за него одежда. За полсекунды ты оценен и взят или не взят в обойму. Желаю вам успеха. У вас все получится. До свидания!»

Дашка вышла с чувством тоскливой безысходности: «Ну откуда взять эти совершенно нереальные 500 долларов на то, чтобы пустить пыль в глаза потенциальному работодателю, если даже 500 рублей – недостижимая сейчас роскошь. Какие-то 500 несчастных рублей, но это прожиточный минимум на пару месяцев в Москве, это почти двойная зарплата старшего преподавателя института. Неужели интеллектуальные способности человека увеличатся или уменьшатся от надетой на него тряпки? Ведь всегда гласилось, что человек красит вещь, а не наоборот».

«Нет, умом этого не понять, надо просто принять на веру, коли уж попала в королевство окривевших зеркал» – подумала Дашка, бредя к метро мимо киосков, откуда гремело «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под вас». Эта песня всю осень сопровождала Дашку по Москве, несясь из всех ларьков, торгующих кассетами. Голос Макаревича был почти родным в этой холодной и чужой Москве, единственным узнаваемым Дашкой якорем, напоминавшим о том времени, когда все моря были по колено, все дороги открыты, а мир лежал у ног.

Колл-центр – продажа островов мечты

Первая работа, на которую Дашку взяли, была работой в колл-центре фирмы, продвигавшей на рынке услуги по тайм-шеру. Деятельность фирмы крутилась вокруг некого мифического острова в океане или отеля на острове, которым можно было владеть «на шару» с другими гражданами из разных стран, то есть «to share it». Каждый потенциальный совладелец должен был внести довольно круглую сумму, чтобы иметь возможность съездить туда отдохнуть в любое время года.

Поиск потенциальных совладельцев осуществлялся методом анкетирования случайных прохожих у какого-нибудь торгового центра. Как правило, выглядело это следующим образом. Подходит к вам замерзшая девушка с кипой бумаг и синими дрожащими губами просит ответить на несколько вопросов. Человек, понимая, что девушка эта, скорее всего, студентка, вынужденная таким образом подрабатывать, из чувства сострадания отвечает на несколько вопросов из серии «что и когда вы предпочитаете из указанного: чай-кофе-потанцуем». Кто-то говорит свое ФИО и оставляет номер домашнего телефона, получив в качестве награды за пять уделенных минут какой-нибудь пробник или просто спасибо, вкупе с чувством облагодетельствования бедной девочки. Впоследствии этот номер попадает в базу данных колл-центра, и целая группа телефонистов начинает вести прозвон-осаду каждого абонента, предлагая разделить счастье обладания дивным островом в синем океане, покрытом зеленью вдоль и поперек.