Чёрный утёс - Лука Каримова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бастион Сомбры, окруженный колючими фиолетовыми кораллами, напоминал огромный галеон с многочисленными шипами-мачтами и развевающимися парусами, в которых любили укрываться аквапилы. Тритонов они не трогали, скользя по ткани и сливаясь с деревом. Серпенсы кружили под свисающими над пропастью якорями, молодые особи устраивались на них и дремали. За провалом виднелись розоватые поля, – на первый взгляд, безобидные, но изрытые подземными тоннелями со штейнами – единственное место, за которым Эреб наблюдал со всей тщательностью, следя, чтобы популяция проклятых «медуз» не превышала допустимого уровня.
Когда он напивался вина, добываемого стражами из очищенных чернил каракатицы, то принимался крушить кнутом из хвостов электрических скатов тоннели штейнов. Чудовища медленно выплывали из спячки и, не успев очнуться, превращались в ничто. Зимой штейны пробуждались и пытались пробиться сквозь электрическую стену к теплым водам Умбры, но Эреб день и ночь следил за магической защитой.
Как-то один зазевавшийся страж выпустил в сторону коралловой столицы несколько взбесившихся самок «медуз», но едва те достигли границ, как были убиты Эребом, а караульный – разрублен на куски (в бешенстве глава гарнизона не уступал в кровожадности монстрам).
Трезубцы северных стражей, как и все оружие в Умбре, были выкованы в жерле вулкана. Защитой служили острые плавники на позвоночнике и руках тритонов. Некоторые из стражей создавали доспехи из чешуи серпенсов.
Сомбра была опасна для не мутировавших жителей своими скрытыми ловушками и особенно – тягучими водами, в которых русалки увязали, будто в ядовитых водорослях.
Яд Сомбры изменил тела изгнанников, лишив привычных хвостов и гладких плавников. Былая красота сменилась уродством.
Отщепенцы Умбры болезненно переносили мутацию. Приходилось ждать, пока затвердеют лучи плавников: они мешали спать, кололи, резали нежную кожу-чешую, пока та не приобретала защитный слой и не позволяла яду местных растений и паразитов навредить своему носителю. Тяжелее всего было переносить мутацию по разделению хвоста: тритоны неделями не могли пошевелиться, лежа в своих деревянных каютах в сплетенных из прочных водорослей гамаках, слушая хруст костей, треск разрываемой плоти. Привыкнуть к новой форме удавалось не каждому: некоторые предпочитали броситься в пропасть, где чудовища только и ждали добычу.
Королева читала донесения Эреба о смертниках, но не пыталась ничем помочь: ей не нужны были слабые отщепенцы, никчемный воин хуже рыбы, не мечущей икры, – ту хотя бы можно съесть.
Когда Хаос принес Эребу тело Форкия, отец смерил его равнодушным взглядом.
Он поглаживал рукоять кинжала, украшенную драгоценными камнями (вместе с затонувшими кораблями Эребу достались и несметные людские богатства).
– Ты не спросишь, как он здесь оказался? – спросил сын, кивнув на мертвого.
– Мне плевать, откуда принесло эту падаль – главное, чтоб на моей территории не отравлял воду, – скучающе отметил глава Сомбры.
Хаос криво улыбнулся:
– Он лежал на чаше горячего источника у подножия Черного утеса. Изгнанница обнаружила его первой.
– Ты намекаешь, что хрупкая девушка сумела убить одного из наших стражей? Не припомню, чтобы назначал его в караул.
Хаос качнул головой:
– Это Форкий. Когда я покидал Имбру, он был еще жив и служил там.
Эребу потребовалось несколько минут, чтобы осмыслить услышанное. Его глаза сузились, а кинжал лег на коралловый подлокотник кресла.
– Хм, Форкий… Что-то знакомое… Уж не на него ли мне поступали постоянные жалобы: кутежи, связи с людьми, самовольный уход с поста? Да и в магии он, как всякий неблагородный, слабоват.
Хаос промолчал.
– И ты хочешь, чтобы я потратил время на выяснение причин смерти этого… предателя?
– Хочу, чтобы вы, отец, как глава стражей северных границ разобрались с тем, что произошло с нашим воином, который вместе с другими был послан в Имбру. Это все, о чем я прошу, – отчитался Хаос, глядя в потемневшие глаза отца.
«Ты считаешь себя несправедливо наказанным, просишь королеву пощадить хотя бы нас – твоих сыновей. Выбил несколько мест в Имбре для продвижения по службе, но плевать хотел на остальных. Как и у аристократов с юга, отщепенцы вроде Форкия вызывают у тебя отвращение. Никому нет дела до их смерти, даже столь отвратительной». Кончики пальцев и перепонки между ними закололо. Хаос вспомнил о пустоте на месте жемчужины в теле мертвого, но теперь ощутил ее в собственной груди, будто не Форкий лишился средоточия магии, а он.
Эреб опустил взгляд. Сдался и пробормотал:
– Ладно, узнаю, как он оказался здесь в таком… виде.
Хаос слышал в голосе отца отвращение. Вдруг он понял, что испытывала Нокте рядом с ним, не подавая виду, как ей тяжело. От затылка по позвоночнику будто прошел разряд тока. Шипы на плавниках ощетинились, вызвав у Эреба недоумение.
– Я же сказал, что разберусь, – раздраженно проговорил глава.
– У него отобрали жемчужину. – Хаос быстро успокоился: плавники сложились, прилегая к телу второй кожей и темнея на локтях и вдоль позвоночника.
– Хм, какой прок с крупицы магической энергии Форкия, которой у тебя гораздо больше.
«Вот и выясни», – подумал Хаос и, поклонившись отцу, покинул комнату-каюту.
* * *
В лунном свете Нокте увидела отблеск чешуи тритона, сидящего на одном из черных рифов. Она отложила перо, подула на подсыхающие в дневнике чернила и задумчиво побарабанила по столу, задев пальцами лежащий рядом браслет из нежно-голубых агатовых бусин (Агнес принесла его этим вечером, сказав, что нашла в неразобранных сундучках).
Нокте не хотелось притрагиваться к подаркам, напоминающим о ее венценосном прошлом. В Черном утесе она осознала, что та жизнь была ей в тягость: веселые балы оставляли во рту кислый привкус, мучили головокружение и боль в ногах, такая, что она не могла ходить – слугам приходилось нести ее в спальню, где со льдом наготове уже поджидала верная Агнес.
Служанка расшнуровывала душащий корсет, смазывала синяки на нежной коже госпожи мазями, отпаивала травяным чаем, заставляя протрезветь. Король приходил к жене на несколько минут – убедиться, что с его маленькой русалочкой все в порядке – и вновь исчезал в толпе. В такие ночи Нокте как никогда осознавала свое одиночество. Окажись она на дне черной пропасти, среди древних монстров, ей было бы не так тоскливо, как в наполненном веселящимися людьми дворце.
Каждое утро ее будили, не дав как следует выспаться, обряжали, будто куклу, давали бесконечные наставления по этикету, от которых Нокте начинало трясти. Стоило глазам потемнеть, как это мгновенно ставили в упрек, напоминая о ее природе.
Неважно, с ногами
