Гемоглобов (сборник) - Павел Парфин

– Прочь, козлы поганые! – поняв, в чем дело, взмахнул молотком мужичок, и черти трусливо рассыпались по аллеям ада, забавно стукоча новенькими подковами.

– Ладно, ближе к делу, – сменив ворчливый тон на вполне доброжелательный, отважный кузнец встал на колени перед углями, меркнущими, как последняя надежда, что и этот миг кончится. Миг пребывания Палермо в аду… «Фу-ух», – кузнец дунул как вздохнул. Будто сомневался в необходимости посвящать юного человека в свои таинства. Искоса посмотрел на юношу – тот по-прежнему стоял не жив – не мертв. Незнакомец подмигнул подбадривающе… И вдруг дунул мощно и уверенно, точно сумев убедить себя в силе собственной правды. Тотчас, воскресая, занялся крошечный огонек, затеплился, заалел, кроткий ребенок зари. И вдруг вспыхнул, взвился, освободившись от древесного плена, едва не опалил кузнецу лицо. Личину, по всей видимости, ни одну вечность просроченную в аду.

Палермо восторженным взором купался в бушующем пламени, словно никогда раньше не наблюдал, как разгорается костер. С великой радостью чувствовал, как внутри него самого поднимается мятежный огонь. Впервые за долгие дни. В аду впервые… Но уже в следующую секунду кузнец погасил огонь – дунул с такой силой, что пламя покорно затихло. Лишь слабый язычок цеплялся за мертвые угли, по-видимому, в надежде, что суровый повелитель огня оживит его вновь.

– «Одним и тем же Духом огонь зажигается и гаснет», – торжественно изрек кузнец; в тот же миг стойкий язычок пламени, напоследок лизнув, втянулся в черное жерло углей. Раздался короткий хлопок, будто кто-то впопыхах выключил газовую конфорку.

Кузнец поднялся, отряхнул с колен прах миров и столетий, неистребимый даже в аду, и, как ни в чем не бывало, продолжил заниматься своим ремеслом – набивать бесам подковы. Палермо, как завороженный, следил за его точными ударами, размышляя, не подковать ли и ему – судьбу.

– Иди же, – вновь оторвавшись от работы, кузнец строгим взглядом смерил юношу. – Иди! Выполни приказ Виораха. Дьявол не любит ждать. И помни о моих словах и о том, что ты видел. Это поможет тебе…

Но Палермо думал о своем. Всегда о своем. Упрямый… Мысль, как винт, все глубже ввинчивалась в его рассудок. Мысль – как винт. А грех и добродетель – два поворота того винта. Не грешит только тот, кто превратил жизнь в неподвижный, застывший винт. Но стоит лишь ослабить хватку, разжать пальцы, отпустить на волю желания и чувства, как винт обретет свободу. Тогда – поворот за поворотом, час за часом, тень за светом, грех за добродетелью, грех за добродетелью, грех за грехом, грех за гре… Быстрей, еще быстрей! Винт уже не остановить, уже рвет резьбу, срывает крышу, разносит вдребезги вечный двигатель, призванный уравновесить между собой добродетель и грех, святость и порок, чистоту и похоть. И вот уже святость стонет под гнетом порока, безумная круговерть отбрасывает ее на край Вселенной, окропляя Млечный Путь слезами раскаянья и печали; грех торжествует, грех поет аллилуйя своей гнусной победе; отныне повороты винта не отличить друг от друга, отныне повороты винта – дьявольский круговорот грехов и предательств, пороков и преступлений; отныне винт жизни – генератор греха. Конструктор греха?

Вот где, оказывается, скрыта бесовская власть.

Хотя какая уж там власть? Никто над ним не довлеет, над душой не стоит, не дышит в затылок… Палермо огляделся просительным взглядом. Да, собственно, ему ничего и не надо. Конструктор греха?.. Чушь. Хуже: в аду желать такое просто преступно. Кощунственно! В аду все дышит святостью, девственной, не тронутой даже солнечным лучом… Нет, ад – иное. Он ярмарка добродетелей! Всякий грешник, попавший в ад, лезет из кожи, по стойке смирно строит душу, делает все возможное и невозможное, чтобы вымолить, выпросить хоть одну из ангельских прекрас.

Вон черти стоят, и в самом деле, как на ярмарке. Правда, отчего-то в марлевых повязках на свиных рыльцах, будто больные гриппом. Не смеют ни хрюкнуть, не заблеять гнусно; держат в прокаленных копытах, подбитых храбрым кузнецом, ранимую добродетель. Щедрость, скромность, кротость, искренность, любовь – уязвимые, слезами зажженные, от забвения воспаленные, сатаной от Бога сокрытые… Нищими торгашами стоят черти на обочинах, не могут ни продать добродетель, ни попрать, ни осквернить. И взамен ничего тоже не могут дать.

А Палермо может. Уже может!

Он предстал перед дьяволом с завязанными очами. Всю дорогу, пока парня вели во дворец сатаны, он пытался представить себе, каким будет взор Виораха, когда он встретит Палермо. У Палермо снимут глухую повязку, а Виорах… Захочет ли дьявол расстаться с неразлучной маской, покажет ли свой истинный лик?

– Нет! – Виорах поднял руку, опередив слугу, собравшегося снять с глаз юноши повязку. – Пусть… останется. Дадим юному человечку возможность убедить нас, что он и впрямь великий. Великий мастер, способный творить грех наугад… Заодно пусть покажет, как он любит жизнь. Как он хочет жить! Настоящий путь к спасению всегда приходится проделывать вслепую. По наитию! И если вам, сделавшим лишь первые шаги, во мгле кромешной вдруг померещится свет – значит, вы ошиблись дорогой и то, что вы выбрали, не путь спасения. Или грехи ваши смешны и ничтожны, и вам не от чего спасаться. Или – ха-ха-ха! – вы уже в раю, под защитой всевышнего, где никогда не испытать вам вкуса спасения. Вкуса свободы и победы над страхами своими и постыдным безволием… Так что же вы встали?! Творите! Немедленно ваяйте конструктор греха! Маленький человечек, вы поможете мне разбудить бога. Раздобыть бога! А когда он очнется – начнет историю мира наново. О, как мне любо это начало: вначале был грех! Грех-х, вы слышите меня?!

5

Он вздумал переодевать время. Подобно тому как ветер переодевает мадам Батерфляй – на ощупь… На ощупь роясь в мешочке с чудесами, то там то сям подобранными в аллеях ада, он вынимал все новые и новые жребии. Брал, что посылал ему случай. Или дьявол. Или Господь, не рискнувший таки оставить юношу без Своего надзора. В аду – не оставить…

Из сатинового мешочка Палермо вынимал сатанинские штучки. Фатальные детали фантастических туалетов! С их помощью он создавал времени образы. Переодев время, не давал ему ни минуты покоя: то играл с ним в горелки, то бегал наперегонки. А то пускался с временем в хоровод-хроновод! Вконец утомив, представлял ряженое время на суд дьявола. Каждым новым ряженым заменяя предыдущего. Настоящим вытесняя прошлое. И абсолютно не придерживаясь никакой преемственности с будущим. Да и какое может быть в аду будущее, кроме забвения?

Он пробовал лепить время. С тем же пылом и безрассудством, с которым вдохновение лепит самого Пигмалиона. Палермо никогда не думал, что время столь податливо и бесхарактерно. Как безотказная топ-модель, из которой безжалостный кутюрье творит сотни, тысячи разных кукол. Разные куклы для разных коллекций. Разные времена для разных героев. Разные для разных… Нет, только для него одного. Единственного! Хозяина, властелина времен! Для него – властолюбца, времягубца…

Вслепую Палермо мастерил времена. Все больше убеждаясь, что время грешит. Время грешно уже хотя бы потому, что изменяет самому себе. Время грешно… Ах, это вселяло надежду, сокращало дистанцию. Палермо больше не боялся, что время, точно Сусанин, заведет его в непроходимые лабиринты забвения. Ничего не боялся – мастерил вдохновенно. Все так же наугад ковыряясь в мешочке с дарами ада, продолжал вынимать жребии. Выстраивал времени очередность.

Хаотичный, случайный порядок времени греха. При этом очень просто поступая: прикрепляя адские безделушки к стрелкам будильника…

О, как в первый момент был потрясен Виорах, увидев ужасный земной механизм! Часы, способные своим жутким железным звоном разбудить даже мертвого. Пробудить душу от забвения… Дьявол слышал о часах, видел на гравюрах, страницах книг и во взорах мертвецов – время застывает в очах всех усопших, его лишь нужно уметь рассмотреть… Но увидеть часы вживую, в аду! Стрелки – тот же крест, но гораздо более сильный, воинственный знак. Часы Христа наступают, рассекают дьявола на куски-часы. Сатана шепчет: «Чур меня, часы, чур!..» А когда будильник зазвенел, Виорах решил, что вот он, последний его срок, оповещен свыше…

Из перьев, тусклых и неприметных, оброненных крылом падшего ангела, Палермо сотворил время-уныние. Глядя, какое волшебство затевает юноша, дьявол оживился, ожидая, что появится птица – голубь запутавшийся иль проклятый ворон… Но в ад заявился грех-пес и лег на пороге. С ангельским именем, с перьями вместо бровей, с камнем на сердце, с неуемной тоской в волчьем вое… Пес, приводящий за собой свору других грехов. Среди них очень часто вместе – Пьянохва, Тоскама, Прелюбоми, Безнадех, Рукосам…

Затем, все так же наугад, наткнулся на чертовы ножницы. Взвизгнул, уколов ими палец. Перед тем как прицепить их к стрелкам старого будильника, вытер ножницы от липкой влаги. Может, то была его кровь, а может, – слезы раскаянья и печали. Догадался: этими ножницами бесы обрезают пуповину души, дабы покойный человек никогда не смог обратиться к памяти жизни. Не смог ни восстать, ни прозреть, ни броситься на поиски пути спасения… Из адских ножниц и земного будильника, точь-в-точь как из конструктора «Lego», Палермо собрал время-сичень. Время-секач, гильотину, отсекающую добродетели пальцы. Вместе с болью выпускающую на грешную свободу ненависть, гнев, ярость. Безлюбье. Безбоязненность к Богу.