Нью-Йорка больше нет - Павел Парфин

Павел Парфин

Нью-Йорка больше нет

Петька Тимченко, рано поседевший, худощавый мужчина 43 лет, с самого рождения проживающий в маленьком, чистеньком, зеленом, но слабо раскрученном, как сейчас говорят, областном центре Сумы, по специальности слесарь 4 разряда плюс непьющий водитель, да вот беда, в настоящее время вынужденный болтаться без дела в нестройных рядах армии временно безработных, – неожиданно разбогател.

Правда, Витек Андрейченко, один из близких Петькиных приятелей, по этому поводу грубо заметил: «Петюня, ты сдурел! Профукать такую усадьбу!» «Усадьбой» Андрейченко окрестил Петькиной прабабки глинобитную хатку, покосившуюся, наверное, с того самого дня, как она, однажды покинутая душой прабабки, вдруг перестала собирать вокруг себя счастливые голоса Петькиных родственников. Умерла бабушка Наташа в августе 91-го, и с ее смертью стало все рушиться – люди потеряли интерес друг к другу, перестали наведываться на стару хату, выносить во двор столы да накрывать их чем украинский Бог послал да теми смачными стравами, что, казалось, еще вчера с любовью пекла-варила бедовая бабка. Разучились есть-пить по-семейному, в глаза смотреть-заглядывать и до поздней ночи вести задушевные разговоры. Быстро затерялся в воспоминаниях вкус ее необыкновенного, заправленного толченым салом борща в чугунке, обесцветился, забылся цвет ее не по-стариковски живых глаз, растаял голос, звучавший с раннего утра и до самой смерти. А тут все узнали, что Советский Союз развалился…

Спустя неполных восемь лет после прабабкиной смерти Тимченко продал ее хату с землей в пятнадцать соток, а на земле – сад с более чем полувековыми фруктовыми деревьями, теперь вспоминающими о плодах своих, как старики о далекой юности, выродившимися кустами крыжовника и малины, седой от многочисленных паутинковых сеток дорожку, круто сбегающую от задней калитки в саду к заросшему ракитником и бурьяном берегу Пела, все так же катящего перед собой воды-годы (давным-давно, когда маленький Петя еще не слыхал о сказочных повестях Гоголя, Пселл-река ласкал нежное тело мальчика…) Тимченко продал дом с участком, можно сказать, в центре города всего за четыре с половиной тысячи американских долларов и, получив в присутствии бойкого нотариуса 450 заграничных банкнот, с которыми никогда не имел дела, уже через девять дней, естественно не без сожаления, расстался с деньгами, отдав их за… российский паспорт моряка и пакет документов на въезд за границу.

– Уплываешь, значит? – скептически ухмыльнулся Андрейченко.

– Нет, улетаю, – вполне серьезно ответил Тимченко и потряс перед Витькиным носом документами. Среди них, кроме паспорта, были открытая на имя Петьки транзитная виза в Соединенные Штаты и авиабилет из Москвы до Нью-Йорка туда и обратно. Тимченко вдруг зашептал заговорщически:

– Понимаешь, я вроде как зафрахтовался на российское торговое судно. Не помню, как его… На следующей неделе оно будет в Нью-Йорке, в ихнем порту. Вот я и лечу туда…

– Ну и лети к американской матери! – Андрейченко со злостью и, кажется, даже с обидой стукнул пустым стаканом по столу. Водки еще было много, нехитрая закуска (Тимченко так и не научился готовить, после того как его бросила жена) – картошка в мундирах, хлеб, пол-луковицы да килька по два восемьдесят – не радовала глаз. Разговор не клеился.

– А шо робыть, Вить? – Тимченко виновато пожал плечами. – Ленке моей уже семнадцать. Ты посмотри, какая она!

– Да, дочь у тебя – красавица. Вылитая Кармен! – с завистью вздохнул Витек, у которого было двое парней. – В нашем городе вообще девчонки красивые. Воздух у нас, что ли, особенный?..

– Вот именно! Дочь – красавица, а отец… Что я могу ей предложить? Учиться Ленке надо – языки иностранные ей легко даются: по-испански там или по-английски за милую душу шпрехает. Так я образование оплатить не могу. О замужестве можно уже подумать, но кто ее без приданого-то возьмет? Парней в городе немного, а те, кто есть, как говорит моя Ленка, цены себе не сложат. Вот я и решил: раз работы здесь нет…

– А бабкины деньги? – перебил Андрейченко. – Их не так уж и мало было…

– Нет, разошлись бы они как вода. А так… – Петька мечтательно поднял к давно не беленному потолку глаза, – лучше я в Америку съезжу. Попытаю счастья. Ну чем я хуже других, а, Вить?

– Ну-ну, езжай. А пока наливай. Картошка остынет…

Тимченко попросил дочь научить его хоть немногим, самым необходимым английским словам (в школе Петька с горем пополам шпрехал на немецком), но потом, спустя несколько уроков, столкнувшись с тем, что в английском, в отличие от дойча, слова читаются не так, как пишутся, махнул безнадежно рукой и забросил бестолковую учебу-пытку. Сама же Ленка, несмотря на то что имела бетонную пятерку по инглиш, обожала больше испанский, который самостоятельно осваивала такими же стремительными темпами, какими, замечал Тимченко, наливалась ее девичья грудь. Ленка радостно сумасбродила: придумав какого-то мальчишку по имени Мадрид (по ее собственному описанию, очень смахивающего на ее бывшего однокашника Вовку по кличке «Эрос»), по уши влюбилась в него, беспрерывно писала ему сумбурные и одновременно жутко умные записки, где признавалась, что коллекционирует названия испанских музеев, звуки кастаньет и песок с арен, на которых пролилась горячая кровь тореодора. Кастаньеты три раза в год привозила 29-летняя проститутка – соседка с четвертого этажа Светка Лидович, а песок, обыкновенный средиземноморский песок, набитый в большие перламутровые ракушки, – ее одиннадцатилетний сын, которого Светка брала с собой на лето в свою трудовую Испанию…

Сильно нервничая, прямо-таки суетливо (чего за собой никогда не замечал), Тимченко собирался в дальнюю дорогу. Вдруг необъяснимая тоска охватила его. Вот чудно! Вроде раньше не страдал любовью к родине.

Отъезд из Сум был намечен на восьмое сентября, самолет летел из «Шереметьева-2» десятого. Один день Тимченко был вынужден прокантоваться у дальних родственников, живущих в Москве где-то за ВДНХ. В подарок им Петька приготовил добрый шматок сала, чья копченая шкурка волнующе пахла соломкой, да расписной штоф «Сумськой горобыновой» – местной фирменной водки. Да, скромно, зато со вкусом!..

А шестого Тимченко вспомнил об удочках и рыбацкой снасти – решил напоследок, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться, сходить на рыбалку, посмотреть еще разок, как расходятся по воде вокруг поплавка круги его прожитой жизни…

Приехал, обошел слева забор, с замирающим сердцем перелез в не принадлежащий теперь ему двор, спрыгнул прямо в густую крапиву. Нашел за ветхой дощатой уборной ржавую, но еще довольно крепкую лопату. В незапамятные времена, помнится, этой лопатой прабабка Наташа убирала какашки маленького Пети, когда тот, панически боясь провалиться в вонючую дыру в уборной, ходил по-большому в метре от страшного туалета.

Копнул кучу сухого навоза, могильным холмиком застывшую, забытую Богом и людьми тут же рядом с заброшенной уборной, пахнущей лишь гниющим деревом. Копнул другой раз, третий… Есть! Крутанулся под лопатой красной ниткой червяк. Слава Богу, есть жизнь!

Тимченко накопал бумажный кулек червей, насыпал в него земельки, уже и лопату за уборную собрался спрятать, да тут вдруг как затрещат за спиной кусты, как кто-то заржет молодым бессовестным смехом! От неожиданности Тимченко и выронил кулек…

1

…От неожиданности Тимченко выронил кулек с землей и обернулся…

Между началом поворота его головы и днем приезда в Соединенные Штаты прошло четыре с половиной недели. Наконец-то земля под ногами перестала дрожать, а непонятная речь пешеходов, пассажиров в сабвее, продавцов в минимаркетах – сливаться в один монотонный гул. То и дело из нее выскакивали словечки-смельчаки и даже отдельные фразы и врывались в Петькино сознание – Тимченко медленно, с большим скрипом начинал привыкать (о понимании говорить было еще рано) к американскому разговору. И все-таки первые сдвиги были налицо! Тимченко все чаще улыбался, как бы изнутри улыбался самому себе: «Ё-моё, я – в Америке!»

…В громадном, блестящем, как новогодний шар, салоне самолета Тимченко чувствовал себя так же неуютно, как в торговых залах Петровского пассажа, в который он случайно заскочил, гуляя накануне по Москве: тот же ужас от непостижимого великолепия, то же болезненное ощущение своей малости и ничтожности.

Но вскоре Петьке стало намного легче. Его неожиданно успокоила грудастая стюардесса. Мило заворковав о чем-то на английском, она протянула Тимченко белый квадратик бумаги. Он так и назывался: «Белая карточка». А может, и по-другому – так назвал карточку старик с грустными голубыми глазами, полулежавший справа от Тимченко у окна. «Надо заполнить. Иначе офицер не пустит», – сказал он. Какой офицер, куда не пустит?.. Тимченко послушно заполнил под диктовку карточку, вписывая латинские буквы в графы, которые указывал длинным медным ногтем на мизинце левой руки старик. Стюардесса вновь заворковала – грудь ее вздымалась, казалось, в такт каждому ее слову. Елядя на колышущиеся сокровища стюардессы, Тимченко и успокоился. Успокоился и неожиданно для самого себя решил больше ничему не удивляться.