Литовский узник. Из воспоминаний родственников - Андрей Львович Меркулов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Марья подошла к кровати: «Ваня, вставай, пора. Не шуми, пускай поспит еще, поздно пришла, досталось, видно», – и она кивнула на спящую на другой кровати дочь.
Иван быстро оделся, умылся, сел к столу. Среднего роста, широкоплечий; светлые волосы его кудрявились, а загорелое, бронзового цвета округлое лицо оживлялось приветливым взглядом чуть прищуренных глаз. Густые пшеничные усы, закрывавшие верхнюю губу, завивались кверху. Усевшись на свое место, он заполнил своим широким телом весь угол комнаты.
На влажной от росы, тянувшейся к окну яблоневой ветви, вцепившись в нее острыми коготками, висели синицы и заглядывали в комнату.
– День-то – ни облачка! Хорошо бы постоял, – сказал Иван. Ты, Маня, не буди ее пока. К девяти придет и ладно. Успеем. Делай свои дела, без тебя управимся.
– Я, Ваня, прибраться хотела, Петров день завтра. В огороде пополоть.
– Вот и делай. Когда справится, пусть двое граблей захватит – трава тяжелая.
Он собрался, вышел во двор, подвязал к поясу сшитый из кожи чехол с точильным бруском, флягу с водой, привычно осмотрел, закинул на плечо заранее приготовленную косу и обернулся к Марье, стоявшей на крыльце, наблюдавшей за его сборами.
– С Богом, Ваня, – улыбнулась она ему.
Он махнул ей рукой и твердой развалистой походкой направился к калитке.
В конце деревни пропел пастуший рожок. С хлева послышалось нетерпеливое мычание.
– Щас, щас, милая, – Марья заспешила к корове, поднесла к ее черному шершавому носу корку хлеба, погладила ее широкий лоб, под ушами, шею, легонько, нежно хлопнула по спине: «Ну, пошла!»
Выпустив ее и закрыв ворота, она остановилась у калитки, наблюдая, как мимо в дорожной пыли с мычанием, блеянием шумно проходило стадо. Следом шел пастух Алексей – высокий худощавый парень с кирпичным от загара лицом, белыми выгоревшими волосами, торчавшими из-под старой фуражки во все стороны. Кнутовище лежало на плече, а волосяной конец длинного хлыста змеей вился в дорожной пыли.
– Тетке Мане мое почтение, – сказал он весело, махнув рукой возле уха.
– Здравствуй, Лешенька, уж и дудеть выучился. Слышу – дудит, вот, думаю, молодец.
– А что делать, приходится, – он кивнул на коров, – без дудки не собрать, любят музыку.
– Ну, доброго тебе пути. Куда приходить сегодня?
– К Четвертому ручью.
Марья прибралась в избе, прошла в огород.
Солнце стояло уже высоко в безоблачном небе, только по краям появлялись и исчезали белые тучки-барашки. В голубой выси щебетали ласточки. От реки приятно тянуло прохладой. Становилось жарко.
Деревня давно проснулась, обретала свою привычную, размеренную жизнь. С окрестных полей доносились голоса, храпы, ржание лошадей, тарахтение эмтээсовской техники. Дети постарше помогали в домашнем хозяйстве, а детвора высыпала на улицу, разбегаясь кто куда. Кто, усевшись на берегу реки в тени крутого оврага, дергал окуньков, плотвичек; кто, бродя по мелководью, искал раков, колол вилками мелкую рыбешку под камнями; кто со свистом, гиканьем, мелькая голыми пятками, летал на самокате или верхом на палке.
«Устоялась погода, вовремя, – подумала Марья, – надо теперь солнышка, надо».
Выполов гряду моркови и собираясь начать другую, она встала, распрямляясь в занемевшей пояснице, огляделась по сторонам – на другой стороне дороги, за кустами густых акаций, прятались мальчишки.
– Щас посмотрим, опять кланяться будет. Ну, цирк, сдохнешь от смеха, – услышала она их голоса.
Из-за реки донеслось громкое хрипловатое пение, больше похожее на протяжные крики:
Помню, помню, помню я,
Как мать меня любила,
И не раз, и не два
Сыну говорила.
Голос смолк, снова появился, ближе и сильней, и опять с тем же началом:
– Помню, помню, помню я…
«О господи, уже успел, хоть спрятаться, не отстанет, поди», – Марья заспешила в избу, села у окна, задернула занавески.
По дороге приближался человек среднего роста, складный, черноволосый. Пропев куплет, видимо единственный, который помнил, он что-то говорил сам себе и размахивал рукой.
Это был первый председатель Старосельского колхоза Григорий Семак. Был он человеком добрым, честным, однако несколько беспечным, чем не замедлили воспользоваться нечистые на руку ловкачи. За пропажу нескольких плугов из колхозного амбара председатель был осужден и отправлен в заключение. Его жена Евдокия несколько раз ездила в город, но попытки разыскать мужа оканчивались неудачей. Когда Марья собралась в город навестить Иванову сестру, Евдокия попросила ее, если найдется время, поискать Григория. Марья пробыла в городе несколько лишних дней и сумела отыскать Григория Семака. Она передала ему ломоть сала, буханку хлеба, написала от себя короткую записку, а вернувшись в деревню, рассказала обо всем Евдокии.
И настолько, видно, этот шпик показался тогда Григорию дорогим, что он не забывал его всю жизнь. Вернувшись после отбытия срока, он сразу пришел к Антиповым, поклонился Марье в ноги, сказал: «Пока жив, не забуду, знала бы ты, Марья Петровна, чем был для меня твой кусок сала».
Он часто старался оказывать Марье разные услуги. А когда проходил мимо Антиповой усадьбы, находясь в «веселом расположении духа», его благодарность выражалась довольно своеобразно.
Подойдя ближе, Григорий остановился перед окнами, снял кепку, начал кланяться:
– Спасительница ты моя, сестра ты моя родная, мать ты моя дорогая, – говорил он негромко, но Марье и затаившимся мальчишкам хорошо было слышно, – ел я тот кусок и слезы катились – не забыли меня, не бросили. Вот человек, – тыкал он пальцем в окна, – в этом доме человек живет! Здоровья тебе, Петровна, до ста лет, Ивану Федорычу, Настасье твоей. Не забуду, Петровна, никогда, а умрешь – понесу на руках, вот на этих, до самого кладбища понесу.
Но жизнь распорядится по-иному, и намного моложе Марьи Григорий погибнет в уже недалекой войне.
Глава 3
Поднявшись по тропе на косогор, Иван огляделся. Отсюда открывались дали и была видна вся деревня. В сотню дворов она уютно расположилась по обе стороны небольшой реки с тихими омутками и заводями, местами сплошь покрытыми зеленым ковром листьев кувшинки с желтыми восковыми цветками; с кряжистыми берегами, поросшими серебристым ивняком, черемухой. Ее перегораживала плотина с мельницей; невдалеке, в старых соснах – ухоженное кладбище. Вокруг – неровные поля с перелесками, дальше чернели леса.
Больше дворов – добротные, с хорошего леса, надолго ставленные. Всевозможные постройки, пристройки окружали их в просторных ухоженных усадьбах.
Над рекой в темных оврагах и бочагах еще лежал синеватый туман, а на открытых местах быстро таял до бело-прозрачной дымки; она исчезала и только вдали, укрывая вершины деревьев, казалась плотной, вилась над лесом
