На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

«Не только к нему», — подумал Нягол.

— Объяснить нетрудно, сейчас у всех аппетит разыгрался: кому ковер нужен, кому машина, а кому добыча покрупнее.

— Чего мы только не передумали со Стоянкой, как только не прикидывали, выходит, что и так и эдак-все кувырком, но… — Иван запнулся. — Ты вот скажи, можно добиться, чтобы ему дали условный приговор, ведь он же впервые провинился, зачем губить жизнь смолоду?..

Нягол задумался.

— Наверное можно, но ведь условный или нет — приговор остается приговором.

— О большем я и мечтать не смею, — искренне сказал Иван и у Нягола что-то оборвалось в душе. Невесть почему ему представилась детская ручонка, пухлая такая, в ямочках. Диньо протягивал родителям такие же ручонки, миниатюрные, совершенные, прозрачно-розовые морковочки. Со временем одни ручонки берутся за кирку или молот, другие — за ручку или скальпель, тарелку или баранку руля, а иные — никто не знает, чьи, — потянутся к чужому, а может, даже к финке или пистолету. Маленькие, изящные, так рано оформившиеся невинные пальчики-морковки…

— Я должен повидаться с парнем.

— Стыдно мне, брат. Что тебе говорить с государственным преступником…

— В том-то и дело, что государственным. Следователь знает, что он взял на себя чужую вину?

— А какая ему разница, — не понял его Иван. — Сознался — и все тут.

— Нет, не все… — Нягол отошел от кола и они снова зашагали в темноте. — А ты уверен в парне, может, это он сейчас в герои лезет, а потом…

— В нем я уверен! Диньо у нас гордый, — Иван шумно вздохнул. — Как подумаю, что придут домой, заберут его под конвоем, ковры начнут выносить…

— Когда заканчивается следствие?

— Кто его знает, в любой момент может кончиться… А что? — спросил Иван, и в голосе его прозвучала робкая далекая надежда. Нягол это почувствовал.

— Я должен поговорить с Диньо, приведи его ко мне.

Через несколько дней Иван и Диньо явились к Няголу. Калитку открыла Елица, и гости очень смутились. Предупрежденная об их приходе, Елица приветливо пригласила:

— Заходите, дядя скоро придет.

Она повела их в дом и усадила за стол, на котором стояли чайные чашки, печенье, домашнее варенье. Они сели, подобрав ноги под стулья, как виноватая собака поджимает хвост, и сидели молча, взглядами спрашивая друг друга, знает ли Елица, зачем пожаловали. Елица в свой черед пыталась угадать причину явного смущения, написанного на их лицах.

— Дядя Иван, так это, значит, Диньо? — невиннс спросила она, чтобы как-нибудь завязать разговор отчего они еще больше смешались: значит, Нягол ей сказал, знает…

— Ага, — сипло отозвался Иван, — познакомьтесь. Он вам двоюродным братом приходится.

Диньо приподнялся и пожал Елице руку. Она показалась ему необыкновенно мягкой и нежной — такой руки он еще никогда не касался.

— Очень приятно, — сказала Елица, по-птичьи глядя на Диньо ясными глазами. — Наверное, мы встречались когда были маленькими у дедушки, но я вас не помню, извините.

Диньо неловко кивнул, будто был виноват в том, что его не запомнили.

— Чем вас угостить? Я поставила чай… Налью-ка я вам лучше водки, — сказала она и вышла.

Вошел Нягол, раскрасневшийся после бани, причесанный кое-как, в профессорском халате, и протянул руку.

— Ну, здравствуйте! Решил вот принять душ на скорую руку… А что, Елица собирается нас чаем поить?

— Я уже исправила ошибку, дядя! — влетела в комнату Елица с подносом. — Вот вам живая вода.

Нягол взял водку.

— Лижет ее, как кот мармелад, а вот поди ж ты, знает, как называли ее две тысячи лет назад.

Они отпили по глотку, и Елица ушла. Иван вдруг опорожнил свою рюмку.

— Разговор будет мужской, — сказал Нягол, поглядывая на Диньо. — Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Что окончил?

— Механотехникум.

— Где служил?

— В автороте.

— Стычек с начальством не было?

— Бывало…

— Ты прямо скажи, что тебя хвалили, — прервал его отец. — Передовик, путевкой в Одессу наградили, чего скрываешь…

— Не скрываю! — огрызнулся Диньо. — Чего мне теперь скрывать…

— Не ори на отца, — осадил его Нягол.

— Я и не ору, я отвечаю.

— Ты на суде попробуй так отвечать, тогда посмотришь! — подлил масла в огонь Иван. Диньо вскочил:

— Хватит! — лицо его побелело, как мел. — Чего вы ко мне пристали… Сам заварил — сам и буду расхлебывать, ни в чьей милости не нуждаюсь!

Он шумно отодвинул стул, собираясь уйти. Нягол взял его за руку повыше локтя, и Диньо почувствовал, какая сила исходит от этого человека.

— Садись! — приказал Нягол, и Иван тоже удивился повелительному тону брата. — Я не спрашиваю, почему ты это сделал. Я даже готов поверить, что ты собирался восполнить недостачу за счет экономии.

Нягол пристально на него глянул и Диньо дрогнул. «Ничего он не думал восполнять», — решил Нягол.

— Я не спрашиваю тебя, подумал ли ты о них, — Нягол кивнул в сторону отца. — Я тебя вот о чем хочу спросить: на что ты надеялся? Думал, что не поймают или на что другое?

— Ни на что я не надеялся, — пробормотал Диньо.

— А на то, что не поймают?

— На это и рассчитывал.

— Неужели на вашей паршивой базе никто не заметил, что вы, мазурики, доите государство?

Несмотря на подавленность, в этом «доите» Диньо почувствовал нечто свойское, тот же подход к жизни, что и у людей, среди которых он живет, шоферов, мастеров, экскаваторщиков, бетонщиков, всякого рабочего люда, который знает, что по чем. «Вот это дядя!» — подумал он уважительно.

— Дядя, я говорю это не ради оправдания, но у нас порядка нет, у нас бардак.

— Что за разговоры… — покосился несколько воспрянувший духом Иван.

— Бардак, говоришь? А контроля над этим бардаком, государственного глаза за ним нет?

— Нету, дядя. Я случайно попался.

— Ревизия разве случайно бывает, голова садовая! — воскликнул Иван.

— А мы все садовые головы.

Нягол ухватился за его слова.

— Что ты хочешь сказать?

— Что сказал…

— Ты хотел сказать что-то важное, а теперь увиливаешь, — не отступался Нягол.

«Он меня засек», — подумал Диньо и ответил:

— Я тебя уважаю и потому скажу прямо: государство хочет, чтобы мы ему были как родные дети, а…

— Снова здорово! — перебил Иван.

— Давай! Только правду! — подстегнул Нягол парня.

— Правду, ну взять, к примеру, меня. Вкалываю за сто шестьдесят плюс тридцать-сорок премии. Хоть убейся, хоть сдохни от работы — все, потолок! И люди не могут устоять…

— Потому что несознательные, было бы у них сознание… — принялся доказывать больше самому себе, чем сыну, оживившийся Иван.

— Сознание, отец, — от бытия, так насучат. Почему тогда жизнь не дает нам это сознание, а подсовывает другое, низкое?

Нягол закурил.

— Диньо, слушай