На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

Милая ты моя, растрогался Нягол, мало тебе своих хлопот…

— Стоянка, не нужно нам ни стирать, ни готовить — смотри, какая у меня хозяюшка есть. А наведываться к вам будем, да и вы приходите, чтоб поровну было.

— Дак мы тебе не ровня, каждый человек к своему делу приставлен.

— Это верно, — поддакнул Иван.

— И как тебя отец с матерью отпустили, — повернулась Стоянка к Елице, — неужто не скучают?

Надо же, прямо в цель попала, подумал Нягол и, чтобы рассеять чувство неловкости, о которой брат с невесткой и не подозревали, добавил:

— Она ведь не ребенок, смотри, какая выросла! — Елица зарделась. — А с Тодором и Милкой мы договорились, они оставили ее мне на лето: мне веселей, а она хозяюшкой у меня будет, да и загорит на солнышке, понюхает чем земля родная пахнет. А, Елица?

— Попробую, дядя.

— А в село ходить будете?

— Будем, Стоянка, у Мальо и мотыги для нас приготовлены.

— Да ты, небось, уж забыл, как ее в руках держать.

— Вспомню, дело нехитрое.

— Тебе-то что, ты к работе приучен, — вмешался в разговор Иван, — а вот ей трудновато придется.

— А что, Нягол, — живо спросила Стоянка, — если тебе сейчас скажут: вот тебе лопата, вот тебе черенки, вот земля — посадишь виноградник, как оно полагается?

Нягол отпил вина.

— Погоди, Стоянка, дай вспомнить по порядку… Если я не ошибаюсь, копать надо так, чтобы первый пласт, гумус, ложился вниз, а второй и третий менялись местами. Правильно?

— Ишь ты, знаешь! — восхитилась Стоянка. — А черенки?

— Черенки? Делаешь ямку глубиной в пядь или две, рыхлишь землю, берешь горсть перепревшего навоза, добавляешь земли и кладешь так, чтобы попало под корень и вокруг него. Левой рукой держишь стебель прямо, правой присыпаешь и легонько приподымаешь стебель. Потом как следует притаптываешь землю, выливаешь кружку воды и берешься за следующий черенок — там, где забит другой колышек.

— Только одно забыл… — поддел брата Иван.

— Срезать черенок сверху? — в Няголе уже заговорил азарт. — Наискосок, чтобы не загнил под дождями?

— Мастер, ничего не скажешь! — воскликнула Стоянка и глянула на внимательно слушающую Елицу. — У дядьки твоего работа завсегда спорится.

— А у меня нет никакого опыта, — заморгала Елица.

— Опыт, как аппетит, приходит во время еды! — похлопал Нягол племянницу по плечу. — А где же молодежь, что это ее не видно?

Хозяева переглянулись. Иван объяснил, что невестки заняты малыми детьми, а сыновья работают по сменам. Меньшой, Диньо, кажись, вернулся, можно позвать…

— Ну, — вздохнула Стоянка, то ли сожалея, то ли возражая, — или всех, или никого.

Кажется, не ладят, заметил про себя Нягол и вспомнил, что брат и его жена жаловались на сыновей с невестками. Ему вдруг подумалось, что сам он ладил бы с зятем или невесткой, только их у него никогда не будет. И снова на душе стало тоскливо. Когда-то Марга готова была родить от него, однажды ночью прямо так и сказала, но он не решился. Он ей ответил тогда: «Стар я уже для этого, Марта», и она уткнулась ничком в подушку. В самом деле он стар был — или душой состарился? Его жизненные наблюдения показывали, что поздние дети — двойные заботы, дитя, насильственно исторгнутое у природы противу се целесообразных норм, требует особых хлопот; ведь рядом с этим ребенком он казался бы дедушкой, куда там… Марга не смогла его понять, она молода, ей хочется ребенка и это отвечает тем же природосообразным нормам. Для себя она, конечно, права, она борется с одиночеством, на которое рано или поздно он ее обречет своей смертью, а может, и раньше. Эгоист я, — сказал он себе, — старость-это биологическая зависть к молодости, обусловленная биологической немощью. Вот я и увяз в болоте, сам того не заме чая, оправдываясь трезвостью мысли и черт знает чем еще. А в это время Марга наблюдала за мной переживала — до вчерашнего телефонного разговора, до первых одиноких вечеров в столичном городе. А может быть, со стороны виднее моя привязанность к Елице, родной кровинке для меня и чужой — для нее? Нягол машинально отхлебнул, не заме: чая, что остальные молча наблюдают за ним. Нет так нельзя, с Маргой нужно объясниться…

Он очнулся.

— Вы что, меня дожидаетесь?

…На землю опускалась звездная июньская ночь преодолевая теплое сухое дыхание земли, поднимавшееся ей навстречу. Иван и Нягол бродили по саду, покрытому густой листвой, притихшему перед плодоношением. В полутьме Иван поправил колышек у помидорного куста, на ходу вырвал стебель бурьяна. Ремень перекрутился на его тощих бедрах рубаха сбилась… Нягол это заметил, когда брат оказался в просвете меж деревьями. Он начал гадать о причинах неожиданной прогулки по ночному саду, но тут Иван сказал глухим, виноватым голо сом:

— А мы, брат, влипли… Дай закурить… Теперь уж все равно…

Удивленный Нягол протянул сигарету. Иван долго и неумело прикуривал, потом зажал сигарету в непривычных пальцах.

— Младший мой, Диньо, под следствием.

— Как под следствием, за что?

— За государственное имущество. Воровали солярку.

— С кем? — никак не мог поверить Нягол.

— Со сменщиком, с другим шофером. Семьсот левов недостачи.

— Когда это случилось?

— Позавчера вызывали. Во всем сознался, пойдет под суд.

— А другой?

— Тот все отрицает. Наш и его вину взял на себя.

— Суд, значит, — Нягол промолчал. — А нельзя эти деньги вернуть? Ну, пусть уволят…

— Не знаю, — сокрушенно вздохнул Иван. — Наверное, нельзя, раз отдают под суд. Уж больно сумма большая.

Нягол хотел было сказать, что размер суммы — не самое важное, но передумал. Они вышли на дорогу, там было светлее. Нягол не знал, что сказать брату, и только смотрел, как неумело он курит. Вот тебе и дети!

— Зачем же он это делал?

— Спроси его… Говорит, собирался возместить ущерб, наверстать за счет экономии…

— Но зачем? — настаивал Нягол.

— Деньги нужны были, ковер собирался купить… персидского типа… Вот тебе и ковер!

С сигареты упал уголек и прожег Ивану брюки. Нягол прислонился к бетонному колу, тот слегка качнулся.

— Я не знаю, что можно сделать, случай деликатный… Если хочешь…

— Ох, брат, я и сам не знаю, чего хочу. Сбежать бы, куда глаза глядят, и больше не показываться на люди… Посадят в тюрьму, выйдет оттуда с волчьим билетом — стыд и позор!

— Это у него первый случай?

— Да ведь он таким не был, никогда на чужое не зарился, одни почетные грамоты да премиальные приносил — и на тебе! И