Тревожные ночи Самары - Эдуард Кондратов

Пьяная болтовня, конечно. Однако Белова настораживали нотки неподдельного испуга в голосе нэпмана.

— Что-то не верится, — сказал он, чтобы раззадорить толстяка на подробности. — Ни с того ни с сего — и вдруг конфискация. Какой тут резон?

— «Резон!» — плаксиво передразнил толстяк. — А я знаю? У нее и спрашивайте, у Чеки!

Он саркастически усмехнулся, а Белов тотчас спросил:

— Чего же они молчат, коли не виноватые?

Нэпман хмыкнул. Посмотрел с сожалением:

— А кому охота ввязываться? Крестному приказали: жди вызова! Он и ждет. А вы пошли бы жалиться на Чеку? Куда?!

— Интере-е-есные у вас дела, — задумчиво мигая, протянул Иван Степанович. Для вида поковырял вилкой в тарелке. — Прямо-таки чудные у вас тут дела…

— То-то и оно! Самара! — удовлетворенно заключил нэпман, берясь за бутылку.

Внимание Белова привлек мальчишка лет двенадцати в мужском пиджаке и выцветшей казачьей фуражке. Он что-то горячо говорил Ягунину. Когда тот встал из-за стола и направился вслед за пацаном к выходу, Иван Степанович ощутил смутную тревогу.

— А ты не брешешь? — говорил на ходу Михаил, крепко держа мальчишку за плечо.

— Да нет, дяденька, ей богу, — мальчишка дважды перекрестился. — Военный вас спрашивает, на вас показал, ей-богу! Позови, говорит, вон того, сивого, а я, говорит, у входа буду.

Хмурясь и недоумевая, шел Ягунин за мальчишкой между загвазданными, уже залитыми вином и пивом столиками. На людей старался не смотреть — чувствовал, что нервы на пределе и что сорваться он может на пустяке. Михаил не оглядывался, иначе непременно заметил бы, что пахан и субчик в тельняшке повторяют его извилистый маршрут.

В вестибюле горела одна-единственная оранжевая лампочка, здесь пахло сыростью, плесенью и мочой. Швейцара у дверей не было — на его месте стоял коренастый детина в солдатских обмотках. Лицо его было плохо видно.

— Вот… вот он, — пробормотал мальчишка, обращаясь не то к Михаилу, не то к обладателю обмоток.

Ягунин выпустил его плечо, сделал еще несколько шагов и остановился: эта белесая, как у альбиноса, физиономия была ему незнакома.

— Чем интересуешься, кореш? — с участием спросил парень, неторопливо вынимая откуда-то из-за спины нож.

Ягунин мельком оглядел вестибюль: худенький пьяный кавказец, бормоча несусветное, тискал у стены девицу, замер мальчишка, готовый сей миг юркнуть на улицу, — и никогошеньки больше. Если не считать, конечно, сжавшего челюсти пахана и долговязого урку, что вынырнули из дверей за его спиной.

Хоть и никудышный был в вестибюле свет, Ягунин сумел разглядеть в руке у долговязого финку. Пахан держал руки в карманах.

— Чего надо!? — звонко крикнул Ягунин. — А ну! — Он сунул руку в карман, но вскинуть наган не успел: долговязый прыгнул на него с вытянутой вперед рукой. Уклониться от ножа Ягунин успел, но револьвер от рывка выпал, громко звякнув о кафельный пол. Длинный носом вперед рухнул через подставленную ногу. Пластаясь раздавленной жабой, он пытался дотянуться до нагана, но Михаил отбросил «пушку» ударом ноги и тут же сцепился с парнем в обмотках.

— Чекист! Сука! — хрипел тот, выдирая руку с ножом из-под бока Ягунина.

Пронзительно завизжала девица, словно провалился под кафель ее ухажер-кавказец, в дверях появлялись и тотчас исчезали перепуганные лица.

Корчась от боли в локте и приседая, тощий бандит в тельняшке попытался достать финкой Михаила, катавшегося по полу в обнимку с альбиносом, но неудачно. Пахан не лез в драку, сонно смотрел и, видно, ждал, когда «мент» встанет на ноги: в огромной ладони Стригуна чернел с виду игрушечный браунинг.

Распахнув дверь, Белов оценил обстановку мгновенно.

— Назад! Руки вверх, сволочи! — гаркнул он во всю мочь.

Небольшой, прилично одетый господинчик, а ведь почуяли урки, с кем имеют дело: уронил нож долговязый и застыл в полуприседе, оцепенел, не сводя глаз с дула револьвера, Стригун.

— Руки! — грозно прикрикнул Белов.

Оба бандита угрюмо подчинились. Третий, что подмял-таки Ягунина, встал и нехотя, до уровня плеч поднял грязные ладони.

Пахан скосил глаза вправо — вверх: там, над головами, рыжела электролампочка.

У Ягунина было в кровь разбито лицо. Задыхаясь от злости, Михаил, искал в полутьме отброшенный наган, а Белов тем временем командовал, не сводя дула с пахана:

— Бросай оружие! Отойди к стене!

В дверях белели испуганные физиономии. Любопытство было сильнее страха: щель стала пошире, всем хотелось…

— Вот он! — обрадованно крикнул из угла Ягунин.

И в тот же миг раздался слабый хлопок выстрела и еще один хлопок, чуть погромче. Это вдребезги разлетелась лампочка: Стригун показал, что стрелять он умеет.

Разбери теперь, где свои, где чужие?

— Стой! — крикнул Белов.

Брызнуло стекло входной двери. Ягунин выстрелил раз и два — не попал.

Три фигуры метнулись от «Паласа» в плотную уличную темноту. Ищи-свищи их, ЧК!

Среда

1

В кабинете председателя Самарской губчека Альберта Генриховича Вирна заканчивалось оперативное совещание.

Докладывали сегодня двое — начальник следственного отдела Алексеенко и заместитель начальника пятого отдела Яковлев-Семенов, подтянутый красавец с темными усиками. Он только что вернулся из оренбургских степей, где чекисты и кавалеристы Красной Армии гоняли, да все никак не могли прихлопнуть банду Сарафанкина.

Сообщение Яковлева-Семенова обсудили быстро. Хотя чекисты принимали самое энергичное участие в борьбе с бандитами Заволжья, все же часть забот лежала на плечах комокра Краевского и начальника особого отдела округа Ратнера.

Совсем другой коленкор то, о чем рассказывал Федор Петрович Алексеенко. Такими делами должна была заниматься ЧК и только ЧК.

Начальник следственного отдела, желтолицый высокий человек с покатой спиной, тусклым голосом докладывал членам коллегии о результатах весьма неприятного расследования на Трубочном заводе. Несколько недель докапывались следователи губчека до истинных пружин забастовки, которую организовали трубочники под лозунгами «Больше платите!» и «Больше хлеба!» Правда, нынешний Трубочный мало похож на прежний, главный завод Самары, оплот ее революционных сил. В годы мировой войны здесь работало 30 тысяч человек, а сейчас не работали, а скорей перебивались — не хватало сырья и топлива — всего с полтысячи рабочих. Мастерили зажигалки и «буржуйки», совки для угля и щипцы для модниц — какую только ерундовину не делали на заводе! Настроение у людей было подавленное, и если не уходили они с Трубочного, то не из-за заработка — при нынешних дензнаках он стал понятием почти условным. Страшно было оторваться от завода, где ты протрубил десяток, а то и побольше лет. Но хоть привычка и держала, рабочий без работы волей-неволей становится деклассированным элементом с низким уровнем пролетарской сознательности. На это и напирал Федор Петрович Алексеенко, и оттого, что речь его была монотонной и тягучей, забастовка на Трубочном заводе стала представляться Белову беззвучной и унылой — вроде бедных похорон.

— Положение осложнилось тем, что их поддержали работники желдороги… — на одной ноте бубнил Алексеенко.

— Это мы знаем. Преамбулу вы затянули, Федор Петрович, — перебил его Вирн, выходя из-за стола, и оцепеневшие члены коллегии зашевелились.

— Дайте нам анализ. И выводы!

«Какие еще выводы? — невесело думал Белов, заставляя себя вслушиваться в слова Алексеенко. — Кризис взял за глотку. Что же будет осенью, зимой, весной, коли уже сейчас люди мучаются с недоеду? А ведь трубочники живут получше, чем крестьяне в деревнях. Урожай-то, чего таить, погибнет полностью, а запасов нет…».

Начальник следственного отдела рассказывал, как речники, которых тоже призывали бастовать, не поддались на провокации и как красноармейцы, не применяя силы, дали на митингах отпор главным крикунам, после чего сразу же началась запись желающих вернуться на работу. Записывались, судя по всему, очень активно, потому что отказчиков стали бить свои же трубочники. У зачинщиков, сообщил Алексеенко, были обнаружены немалые для того времени запасы продовольствия.

«Немалые… Это сколько же? — соображал Белов. — По мешку зерна? По два? А как тогда назвать два миллиона пудов хлеба, которые бандиты Серова спустили весной под лед? Как могли прошляпить такое? Сапожков, Федор Попов, Серов… Теперь еще Сарафанкин…».

Он вспомнил, как под Сорочинском угрюмые крестьяне хоронили обугленные кости комбедовцев. Их заживо сожгли палачи серовской «Группы восставших войск воли народа» — банды дезертиров и уголовников. В нее влились ошметки «Первой армии правды» изменника Александра Сапожкова, комдива 22-й, который предал дело революции и получил за то единственно достойную награду — красноармейскую пулю в бою возле озера Бак-Баул.