Лебяжье ущелье - Наталия Ломовская

Да, в деревне нравилось всем, кроме Ганны. Ее тошнило от парного молока, она не умела видеть грибы и до ужаса боялась мышей, которых в старом доме было великое множество. Бывало, лежала на кровати в просторной горнице и видела, как мышь бежит наискосок прямо по стене, оклеенной старыми газетами.

Б-р-р-р… Ганна ненавидела рыбалку, ее передергивало, когда отец выкручивал из глотки бьющейся серебристой плотвички крючок с белесыми лохмотьями червя… Так что все знали, что Ганна не любит деревню, и поэтому никто особенно не удивился, когда она вдруг заявила:

– Я не поеду.

– Да как же? – развела руками мать. – Что ж, одна, что ли, останешься?

– Одна, – стояла на своем Ганна. – Мне почти шестнадцать. Я умею готовить. Я никогда не забываю выключить газ и воду.

– Да ведь свежий воздух!

– Свежим воздухом я еще надышусь, – сказала Ганна, сама с удивлением прислушиваясь к звукам своего голоса, такого спокойного, по-взрослому уверенного. – Надышусь, когда поеду со школой в колхоз. У нас отработка в августе, ты забыла? А пока хочу отдохнуть.

– Да что ж ты будешь делать?

– Читать, телевизор смотреть, – пожала плечами Ганна. – Спать. Вязать. Паспорт нужно будет сходить получить…

– Во, и день рожденья у тебя как раз, как же ты… – пробормотала мать, уже сдаваясь. Ганна терпеливо смотрела на нее – неужели матери кажется, что ей охота отмечать свой шестнадцатый день рождения в кругу любящей семьи?

– Я девчонок приглашу, ну мам, ну можно? Испеку торт, куплю ситро, мы тихо будем сидеть, и уберем потом все.

– А и в самом деле, – вмешался отец. – Пусть приучается к самостоятельности. Да и потом, Ивановка не за сто верст. Захочет, приедет. А то и я ее навещу, присмотрю, чтоб все в порядке было…

И подмигнул дочери. Он понимал ее, или ему казалось, что понимал.

И она подмигнула в ответ. Все оказалось проще, чем она думала.

Ганна плакала, и ей казалось, что слезы эти никогда не кончатся, не иссякнут, откуда только в человеке может быть столько слез? Все так хорошо начиналось… Она первый раз в жизни сама испекла торт, целый день с ним возилась, нарезала салатов, пригласила девчонок. Вадим, правда, был на работе, но обещал непременно зайти, сразу как только закончится смена. И появился на пороге в половине одиннадцатого, когда она уже перестала ждать, когда все девчонки уже разошлись, и праздник выдохся, как напиток «Байкал» в откупоренной бутылке. Конечно, она все равно обрадовалась, была просто вне себя от счастья! Какие он принес розы! Тугие, темно-красные бутоны, и очень много, такая тяжелая охапка! В доме не нашлось вазы, куда бы они поместились, пришлось налить воды в две трехлитровые банки. Ганна застелила стол свежей скатертью, зажгла торшер, включила радио – передавали как раз легкую музыку.

– Скоро улечу

В солнечное лето,

Буду делать все, что захочу…

Она разливала чай, улыбалась Вадиму, подпевала Гулькиной… Получалось так красиво, так по-взрослому… И все, что случилось потом в приукрашенной таким образом кухне, на бабусином наконец-то купленном диванчике, тоже было не для детей.

И вот теперь она плакала.

Как это случилось? Почему? Она ведь даже не могла сказать, что любит этого человека, который моментально стал чужим и некрасивым до омерзения. Оказалось, что у Вадима испуганно бегающие глаза неприятного табачного цвета, он запинается и заикается, нижняя губа отвисла и в углах рта запеклись какие-то желтые корки. Фу! Она ничего этого не хотела, ей нравилось только принимать его ухаживания, нравилось быть для кого-то, пусть даже для него, единственной, быть кем-то другим, не собой, не старшей сестрой для кучи сопливых щенков, не помощницей матери!

И она плакала.

Кроме облегчения, слезы приносили девушке что-то еще, что-то, свершавшееся не с ней и не в ней, но вне, рядом. Отчего у него так дрожат руки, он смаргивает и передергивает тощими плечами? Слезы дали Ганне власть, да, власть. И удовольствие от этой власти оказалось сильнее боли, которая уже начинала стихать, сильнее разочарования, которое растает со временем…

– Малыш, ну не плачь, ну не надо, – бормотал Вадим, оглядываясь по сторонам, словно боясь, что их кто-то услышит. – Малыш, я…

«А ведь правильно он боится, – сообразила про себя Ганна. – Стены тут тонкие, недавно я услышала поздно вечером, как икает соседка, та вредная старушенция. Громко так икает и приговаривает: «Ох, господи, ох, боже мой!» Она же все жалуется, что мы шумим много. Теперь все соседи знают, что мои убрались в деревню, что я одна, и в любой момент могут заинтересоваться – что это меня так расстроило? А тут, вот тебе раз, любовничек без штанов, совращение несовершеннолетней, а если учесть мое состояние, то и просто изнасилование! Статья!»

Штаны Вадим еще не успел надеть, глупо белел в полумраке белыми трусишками. Ганне захотелось рассмеяться, но это было бы не к месту, потому она поддала жару – испустила такое истошное рыдание, что самой стало неловко.

– Мы поженимся! – выпалил Вадим и даже заулыбался, словно нашел единственно верное слово, единственное средство все исправить. – Нужно только немного подождать, когда ты закончишь школу, но ведь это только год, всего лишь год… Тебе будет семнадцать, уже можно жениться…

– А если ребенок? – выкрикнула Ганна, выдав то, что действительно ее волновало.

– Да, это… Я не подумал как-то, не сообразил… Ты сейчас, того… Иди в ванную и там сделай…

– Что?

Ерзая и ежась, он кое-как объяснил. Ганна поморщилась. Какое унижение, он не должен был рассчитывать в этом на нее! Но пошла – в конце концов, это в ее же интересах. За время ее отсутствия Вадим напялил штаны и совершенно пришел в себя, даже чайник вскипятил. Начал говорить что-то, какие-то планы развивал… Ганна вдруг устала, ужасно устала. Ей захотелось спать. А ведь нужно еще замыть пятно, оставшееся на новеньком диване. Земляника со сливками. Мерзость.

«Уйди, – сказала она Вадиму мысленно. – Уйди, и постарайся загладить свою вину передо мной. Все равно как!»

Он убрался, но ненадолго. В шесть часов утра, когда Ганна досматривала утренние тревожные сны, в дверь позвонили. Робкий такой звонок.

– Зачем ты пришел? – зашипела Ганна, открыв, как была, в ночной рубашке. – С ума сошел? Увидят же?

– Я, я это… Привез тебе вот… Подарок, как невесте…

«Подарком» были серьги. И какие серьги!

Ганна проколола уши год назад. Мать «под настроение» свела ее в салон красоты и выдала из семейного золотого запаса сережки, что тетка подарила девочке, когда та только родилась. Детские такие сережки, просто золотая пуговка на дужке, простенько и со вкусом. И невзрачно.

Но эти… Изящно изогнутая веточка, золотой листочек на ней, и звездно сверкающий камушек. Цветочек ли, ягодка? Нет, наверное, цветочек. Ягодки будут впереди. Ганна перед зеркалом вдела сережки в зарозовевшие ушки, небрежно (ах, и откуда у нее только взялась эта небрежность!) чмокнула Вадима в щеку.