Продаются роли! - Роман Шабанов

Иван продолжал околачиваться около зоопарка, как человек, который всю жизнь хотел попасть сюда и он не может ждать открытия, так как трудно устоять – оно слишком близко, чтобы терпеть. Но он был избалован живыми образами, и его трудно было удивить кинкажу или красным волком, так как работал здесь. Ночью чистил клетки, подметал и под утро исчезал из мира животных в людской, из которого тоже приходилось исчезать ближе к ночи. Он пришел сюда, так как ему некуда было идти. Хотелось укрыться, одеть черный рабочий костюм и стать частью рабочего пространства, пусть уже в дневное время. Хотя бы на полдня, на час, на пятнадцать минут, на несколько мгновений, чтобы прийти в себя.

К несчастью, у Ивана не было ни одного человека, который реально мог помочь. Со всеми связывали профессиональные, но никак не личностные интересы. Сейчас он пожалел, что даже и не пытался понравиться, говорить на отвлеченные темы, только что касаемо темы и никакого отхождения в сторону. На восстановление документов уйдет уйма времени, да и дума о том, что придется, пусть на время, но покинуть Москву, его не очень-то и грела. Конечно, возникла робкая мысль уехать домой, где есть крепкие стены и крыша, а также многочисленные подпорки, если надо костыли, вспомогательные плечи, на которые можно положиться, а здесь без всего вышеперечисленного сам пытаешься устоять. Но та мысль как прошмыгнула робкой мышкой, так и, вильнув хвостиком, исчезла в одой из норок подсознания.

В то время улица продолжала наполняться людьми. То есть люди не заполняли ее, оставаясь в ней: они проходили, но плотность становилась больше – первоначально тонкий слой масла, затем добавлялся джем, через минуту слой колбасы и веточка зелени, потом прикладывался бекон, добрый слой сыра двух видов, еще один кусок белого хлеба, потом еще. Этот бутерброд ходил по улице, гармонично распределяясь между автомобильной плотностью, фонарями, разреженным воздухом после ночной прокачки и видоизменяясь по составу, исчезал в проемах дверей, углов, переулков, такси, успевая запомниться своим желтым зонтом, споткнувшимся силуэтом или нервозностью, с чем вероятнее столкнуться утром, нежели вечером.

Поездка в подземке была на редкость удачной. Иван преодолел несколько километров, не прячась по углам, как маньяк. Он вошел в две крупные слившиеся друг с другом горы, перепрыгнул через турникет, улыбнувшись свистевшей тете, делавшей это скорее машинально, чем внушая страх и совесть, и запрыгнул в остановившийся вагон, который через мгновение хлопнул челюстями, как щелкунчик, не успев раскусить попавшие внутрь орехи. Парень в странном сочетании мужского с женским и его гладкая непокрытая голова вызывали любопытные взгляды, но остывающие через мгновение, так как подобные инциденты были отнюдь не редкостью в столичном метро и воспринимались не живыми обсуждениями с полемикой и назидательными взглядами, а броским «э, нашел чем удивить» либо сочувственным взглядом старшего поколения, которое радо бы помочь, только совершенно не знает, как это сделать.

Рука продолжала стучать, и голос пытался обойти сонные каналы старика и войти в главную гавань победителем.

– А если не его смена?! – занервничал Иван. Дверь не открывалась, и все больше неприятных мыслей образовывали затор на пути к взволнованному парню, претерпевшему ночной шабаш. – Так, сегодня четверг, я в ночь, он с суток.

Послышался скрежет. В мутном окне показался знакомый профиль.

– Ну, слава Богу, – сказал Иван, и стал топтаться на месте, как человек, который только что вызвал лифт, и мысленно уже в нем и поднимается на свой этаж в предвкушении открыть дверь своих чертог.

Дверь распахнулась, и сторож, патлатый, наверняка после сна, показался в момент, когда желто-розовый блик проник на территорию зоопарка, но не как безбилетный пассажир, а скорее как человек, оказавшийся впервые в крупном городе, не зная, куда себя деть, в первые минуты.

Старик напоминал колхозного сторожа, охраняющего зерно и все народное добро. Бесчисленные морщины делали его лицо трафареточным, они паутиной распространились по всему лицу, не затронув только нос на кончике, но изрядно подрыхлив кожу в основании. Казалось, он сморщился, напряженно думая над вопросом из телевикторины или кроссворда. На подбородке выступала седая борода в виде якоря, и усы держались коромыслом, захватывая обвисшие щеки, как наполненные водой ведра. Зрачки с красными впадинами говорили о его буйном нраве, который поутих, но готовый вновь проступить, если будет на то веское основание. Но удивительно добрые, не смотря ни на что зрачки скрывали в нем деда в трех поколениях, мужа, справившего золотую свадьбу, специалиста по душам, как он себя называл.

Он был одет в белую рубашку из хлопка и черные брюки с лампасами. На голове – болотного цвета шляпа с узкими полями. Солидно и в то же время просто. Каким он был и сам – с большим багажом и принципами, но прежде всего человеком.

– Тебе чего? – произнес он, снимая шляпу, обнажив голову, обернутую платком (у деда болели уши).

– Так я же свой, – произнес Иван, подтягивая падающие штаны и пряча пышную бахрому на блузке.

– Шел бы ты, – неуверенно произнес старик, делая шаг назад, намереваясь то ли нажать экстренную кнопку, то ли пройти к оружию, с которым он был на посту. А это дубинка и шокер. Дед его не узнал. Поняв свое не до конца обоснованное обвинение – глаза могли подвести, – он показал указательный палец со знакомым трафаретом, и исчез в своем укрытии, проговаривая:

– А вот сейчас это проверим. Где же они?

Пока он что-то искал, три девочки с длинными волосами, как у природных фей, прошли мимо, остановившись то ли у входа в зоопарк, то ли около Ивана, живо обсуждая что-то на итальянском.

Вышел дед, водрузив на себя очки при выходе, тем самым показывая, что он искал именно их – прерогатива старых людей, объясняющих все свои поступки, анализируя каждый шаг.

– Ванька, ты, – узнал он.

Девушки громко засмеялись, всем корпусом показывая силу возникшей эмоции – наклоняясь то вперед то назад, то вправо, то влево, и поспешно толкая друг друга вперед, побежали дальше, сопровождаемые волнами смеха и внутренней энергетики.

– Да, я, – согласился Иван. Он понимал, что сейчас выглядит очень глупо, как скоморох, как…понятно кто.

– Как тебя угораздило? – спросил дед, не слишком веря в членораздельный ответ. Он качал головой, у него дергалась губа, в этот момент, как показалось, с большей частотой, чем прежде.

– Вот угораздило, – ответил парень, прикрывая ладонями те форменные атрибуты на блузке, которые позволяют ее считать женской формой одежды.

– Да не прикрывай, – в сердцах крикнул дед. – Не надо.

Со стороны казалось, что парень танцует приватный танец, прикасаясь к груди, двигая руками и топчась на месте, как комик или пингвин. Пингвин имел жалкий вид, а для комика он был слишком скуден в эмоциях.

– Не буду, – перестал прятаться Иван, заставив себя не двигаться, хотя у него страшно зазудело плечо и область щеки, призывая парня не слушать старика, а как следует удовлетворить его.

– Э-эх, – выдохнул старик и было в этом «э-эх» что-то залихватское, вроде «вот когда я был молодым…».

Дед работал здесь с самой юности. Приехав в город из поселка Хомуты, он получил тут работу, сперва в качестве уборщика. Сменив порядка десятка профессий, не изменял этому месту и верно служил не первый десяток лет. И так неполных пятьдесят лет уже здесь тянул лямку, защищал животных, с которыми его многое роднило.

– У животных свой век, – говорил он. – Через меня прошло много вековых, совсем не вековых и тех, кто живет мало. Например, белый медведь живет до тридцати лет, а был у нас белый в небольшую крапинку мишка, этакий далматинец, так он жил сорок лет. А почему, спрашивается? Нравилось ему жить. Вот он и жил.

Это был один из последних разговоров, когда Иван, пройдя первый ночной рейд чистки клеток со спящими животными, сидел в небольшом флигеле у старика и пил лимонный чай из большой керамической чашки большими глотками, словно деда торопили фазаны и рябчики заняться их убранством.

И вот сейчас парень стоял перед входом, а дед, понимая, что здесь что-то не так, не решался сделать шаг, так как чувствовал подвох, пусть была и ответственность за паренька, который, по всей видимости, попал в переделку, и нуждается в помощи, но не пошатнет ли это явление его безукоризненную репутацию. Старик пока не знал, поэтому они стояли и мялись на одном месте, что та, что эта сторона.

– Могу я войти? – замялся Иван и уже нетерпеливо толкал дверь, ожидая, что старик повернет громоздкую ручку, распахивая душу, то есть дверь.

– Да, наверное, – пожал плечами старик и завозился в замочных скважинах, совершая первое открытие за сегодняшний световой день. Так как солнце не мялось, он продолжало свой подъем, и согласно регламенту должно было отправиться в Париж, будить заспанных французов, потом в Лондон, Дакар, вспоминая по пути ночное пробуждение в Сингапуре и Китае, еще вечером пребывая на Камчатке. И сейчас оно торопится зажелтить все живое пространство, захватить в свои горячие щупальца всех дышащих и чувствующих, с бьющим сердцем и моргающими глазами, понимающих, способных оценить это тепло и принять его не как должное, а как подарок, первый в этом дне.