Продаются роли! - Роман Шабанов

– Где-то там на земле мать накрывает на стол, а братья, трое плюс сестра, все младшие, сидят за столом и ожидаючи главу семейства ни к чему не притрагиваются. Приходит отец, мама подает на стол чугунный горшок, в котором картошечка вперемешку с капустой, морковью и, конечно, крупными кусочками мяса. До головокружения. Мама открывает крышку, в нос ударяет приятный аромат специй. Отец встает и, держа в руках, рюмку с малинового цвета жидкостью, произносит «молодой человек»…

Иван стал понимать, что этот голос ворвался в его сантименты, в которых было так легко утонуть, и что не смотря на то, что давно уже оторвался от дома, все еще никак не может привыкнуть к долговременным разлукам.

– Молодой человек, – крикнул Вождь.

Вечерний воздух был наполнен. Он был густым, в несколько слоев, состоящий из грохота проезжающих автомобилей, вечерней баржи, возвращающейся домой после последнего рейса, неспящих чаек, колыхающихся от ветра щитов с рекламой кондиционеров.

По мосту шел человек. Было видно, как он остановился и, глядя вниз, замер, задумавшись о чем-то.

– Человек… молодой, – повторил вождь, ломая створки задумчивости и образы, созданные ею.

– Да, – оторвался Иван, не сходя с места, так как расстояние вполне позволяло общаться и в то же время соблюсти личностную свободу.

Они засмеялись. Грубо, свободно, громко, без соблюдения правил и норм, широко развевая фонтанирующие слюной рты, выпячивая свои потемневшие зубы и выставляя язык как нечто чужеродное, добавляющее гнусной картинке большее «очарование» со знаком минус.

– Гляди-ка, услышал, – произнес вождь. – Не глухой.

Он медленно, с акробатической точностью, синхронно отвел руки, как будто натягивал створки капкана, с натугой, открыв рот от напряжения, и так же медленно сомкнул их, опустив раскрытыми ладонями, лежащими друг на друге, на правый бок, массируя по часовой стрелке.

– Дрянная печень, – произнес он. – Нельзя так смеяться.

Эстафета была передана другому объекту, в шароварах и ямайской рубахе, который все это время колдовал над птицей, поворачивая ее, вскрикивая о того, что ловкие язычки пламени норовили задеть его пальцы, покрытые густыми волосами, которые ой как любит огонь.

– А ну пойди сюда, – сказал толстый.

– Зачем? – спросил парень, настороженно, обозревая окрестности, которые в последний час ограничивались у него берегом с камнями, похожими на лица, мутной водой и мостом, стоявшим полвека. и простоит столько же без сомнения.

– Подходи к нашему шалашу, – произнес вождь, – отведай птицу, она уже вряд ли когда сможет полетать. Долеталась.

Толстый захохотал, банкир нервно взглянул на Ивана, а философ продолжал свистеть, теперь окончательно уйдя всем звуковым диапазоном внутрь себя.

– Если конечно не брезгуешь, – процедил вождь, исподлобья смотря на Ивана.

Недолго думая, Иван встал, расправился от долгой неподвижности, выбравшись из своих колодезных, по глубине, мыслей и направился к миниатюрному костру, маленькой птичке и людям, которые в этой атмосфере П-образной стены, казались мелкими и ничтожными. Он был слишком голоден для того, чтобы быть принципиальным и отворачиваться от еды, кем бы и где бы, она не была приготовлена.

– Прошу, прошу, – гостеприимно предложил мужчина с кашемировым воротником. От него пахло селедкой, от чего Иван невольно отвернул голову.

Он присел на камень, почувствовал, как холод проникает сквозь толщу хлопка и бумаги, и легкий озноб окутал его, поверг в новое состояние, как бывает при резком подъеме, когда долго сидишь или лежишь.

Теперь он мог разглядеть их поближе. Но то, что он увидел, несильно отличалось от картинки на расстоянии, только все было в более крупных и сочных мазках – серое пальто в бурых подтеках исторгало жуткий эфирный запах, малиновая шаль прикрывала существенную рану – она проступала маленьким треугольником, напоминающим кончик носового платка, шаровары, сплошь испещренные дырочками, большими и маленькими, пятнами разных форматов, и рубашка, на которой был прожжен карман, и всего одна пуговица и та крупная, не к месту, как на шубах, джинсовая ткань, поредевшая после нескольких сезонов и фуфайка женского фасона, с пуговицами слева.

– Чем занимаетесь, молодой человек? – спросил мужчина с малиновой шалью на голове и втянул носом то ли вечерний воздух, то ли жаренный запах, который стал достоянием общественности.

Иван не знал, как ответить на этот вполне адекватный вопрос, и решил нацепить на себя образ современного ценителя искусств, прекрасного, который в поисках заблудшей музы набрел на этот брег.

– Ищу, – произнес он. – Ищу потерянный образ.

– А где потерял? – с интересом спросил мужчина с шалью.

– Не помню, – сказал Иван. Он не ожидал, что последует встречный вопрос, поэтому растерялся.

– Здесь его точно нет, – предположил толстый. – Холодно здесь, тоскливо. Да и опасно нынче по вечерам. Да, еще наверняка, женского полу он? Так?

– Ну да, – согласился Иван. Он не знал, что это за образ, который он ищет, только представил на мгновение белолицую, розовощекую, кровь с молоком, такую, ради которой хочется табун лошадей увести и кричать на весь мир, что любишь.

– Вот, – обрадовался мужчина в шароварах. – Девушка в этих местах ходить не будет.

Образ испарился в розовом небесном каньоне, и потянул за собой предполагаемо другие образы, которые как завершение танца уходили друг за другом, исчезая за кулисами.

– Дурак, – надменно сказал вождь. – Это он образно. Понял?

– Образно ищет образ, – задумчиво проговорил толстый, почесал затылок, и пожал плечами. – Нет, не понял.

– Трудно сейчас молодым, – произнес вождь. – Не хотят их. Они же, как головастики. Неопытные, несформировавшиеся, еще не знамо кто.

Приходится им отсиживаться в темных проулках, под мостами в ожидании. Только не подплывет к берегу…фрегат-брат, где на…клавесине-древесине играет белокурая мамзель, приглашая его на прогулку.

Эти редкие слова – фрегат, клавесин, мамзель живо укрепили в сознании Ивана мысль, что этот мужчина не так прост, как кажется на первый взгляд. Глаза вождя горели живым плотоядным огнем, и вечерняя мгла все больше разжигала в нем те поленья, которые тлели всегда, но увидеть их можно было только при хорошем освещении, точнее при плохом.

– То есть вы хотите сказать, что время поделено между всеми, – догадался парень. – Оно – как умный режиссер, раздающий роли. Этому мастодонту – главную, тому – среднюю, этой с хорошими окру…возмож…перспективами – одну из главных, той – отказать, за отсутствием наград и лестных слов в адрес корифеев сцены. Вы играете сильно, сильно, но слабовато. Я же не могу при этих вот, Добромыжских, Царевых говорить, что вы талантливы. Но по правде сказать эти Добромыжские…нет, я не могу вам ничего обещать. Ждите и на вашей улице будет греметь оркестр, восхваляя вас, а не ваших соседей.

Иван говорил горячо, с негодованием, как будто его пронзило штыком, и эта речь была последней в его жизни. Он размахивал руками, оголял десна, показывая свои крепкие молодые зубы, готовые вцепиться в глотку и не отпускать. Он разошелся, чувствуя, что его слушают и не перебивают, что в последнее время было все труднее сделать.

– Каков сукин сын, – произнес толстяк, а философ с вниманием посмотрел на него снизу вверх, изучая весь его профиль, не упуская ни единой детали.

– Но если я сам режиссер, – он, – можно как-нибудь с ним договориться. Ведь, по сути, мы делаем одно дело. Оно управляет людьми, а я их пороками, трансформируя их в форму искусства. Так?

– Так, – произнес толстяк, состроив кислую мину, что молодой прыснул. – Закушенная верхняя губа, постоянно соскальзывающая, но не оставленная в покое, так как ловкий ряд зубов подцеплял ее снова, повторяя монотонные движения нижней челюстью.

– Я не много прошу, – произнес Иван. – Только то, что мне принадлежит. А мне принадлежит одна площадка, одна труппа актеров и возможность управлять ею.

Возникла пауза. День ушел по-английски, прикрыв желтое пятнышко темной тканью, которое превратило округу в темный кабинет с серыми декорациями моста и городских огней в виде неровных пунктиров.

– И мое время еще не наступило? – в завершение своего монолога произнес Иван. – Я должен ждать. Сколько? Год, два, пять? И что я должен делать в эти годы? Трястись, дрожать. От холода, голода, жажды. От нехватки искусства, денег, мяса. От потери самого себя, которое нужно искать, чтобы не потерять уже накопленнное. Это сумасшествие какое-то.

– А когда наше наступит? – произнес толстый. – Мне уже за сорок, а ничего не изменилось. Всегда хотел дом. Вот, думаю, построю дом, около реки, и заживу, как человек. Буду рыбачить, охотится, огород разводить. Но разве возможно? Сейчас нет свободной земли, как оказалось. Каждый кусочек, перешеек, маленький стоит и, чтобы оформить, нужны деньги. Хоть на необитаемый остров отправляйся, хотя не факт, что там земля не продана для туристического бизнеса.