Заговор Ван Гога - Дж. Дэвис

Шток не решился спуститься вниз. Он не осмелился оставить Мейера одного, пусть даже выстрел в колено лишил старика движения. Получается, пусть косвенно, но отец спас ей жизнь?

Эсфирь скрипнула зубами. Черт бы его побрал! Она ничего не хотела от Сэмюеля Мейера. Ничего. Даже своей жизни. Однако, к сожалению, ее никто не спрашивал. Отец подарил ей жизнь, потом бежал, а затем, десятилетия спустя, спас ее. Может быть.

Девушка покрепче ухватилась за перила и медленно спустилась по лестнице. Внизу она перешагнула через пятна собственной крови и нашарила веревочку, ведущую к выключателю. Пыль повсюду: на верстаке с инструментами, на банках с краской, на коробочках для гвоздей и шурупов… На глаза попалось несколько кусков кожи. Должно быть, Мейер собирался что-то смастерить. В углу, напоминая древний танк, высилась печка-водогрейка, переделанная с угля на газ. За ней ничего, кроме все той же пыли и паутины. Судя по всему, Шток не обыскивал подпол, иначе пыль не лежала бы таким ровным слоем. Впрочем, он все-таки вывернул ящик с инструментами и поискал под верстаком, потому как возле ножек остались следы. Что, если та вещь находится здесь, внизу? Эсфирь неторопливо осмотрела все места, куда не добрался Шток, однако в конечном итоге сдалась и поднялась наверх, где было слышно, как Хенсон бродит по второму этажу.

Спальня поначалу казалась многообещающей, но и в ней осмотр дал лишь один тривиальный результат, а именно, что здесь жил пожилой человек. Из чулана выброшена одежда, которую Мейер не мог носить, наверное, уже несколько лет. В углу шкафа за обвисшим пальто выстроилось полдесятка зонтиков. В вытащенном из комода ящике обнаружилась пара сломанных часов. Девушка пнула стопку поношенного нижнего белья. Несколько непарных запонок. Майонезная банка с горсткой центов.

Угол комнаты занимал ворох бумаг, вываленных из письменного стола. Квитанции по зарплате двадцатилетней давности. Бланки налоговых деклараций. Судя по записям, до выхода на пенсию Мейер работал в городском управлении водоснабжения. В марте прошлого года перенес операцию, после чего прошел курс радиационного лечения и химиотерапии. Брошюра, утверждающая, что «есть много путей преодолеть последствия хирургического вмешательства в половую сферу мужчины». Под всеми этими залежами нашлось также несколько купонов для супермаркета и небольшой клочок пожелтевшей бумаги.

– Он писал в редакцию, – сказала Эсфирь, осторожно поднимая газетную вырезку.

– Насчет чего? – спросил Хенсон, копаясь в глубине чулана. Наградой за его труды стала стопка зачитанных книжек, все в стиле вестернов.

– Жаловался на осветительные мачты. Они ему мешали спать. Днем и без того шумно, а теперь еще и ночью светло.

– А, на «Ригли-Филд»? Да уже несколько лет прошло. Они держались до конца. Это был последний стадион, который устроил у себя ночное освещение.

– В общем, ему это сильно не нравилось. Пишет, дескать, «дурацкая игра».

– Все игры дурацкие, – заметил Хенсон. – Если задуматься, какой в них смысл?

Эсфирь отыскала еще несколько просроченных купонов и пролистала календарь за 1985 год.

Хенсон пересек комнату и открыл ящик прикроватного столика.

– Смотрите-ка. – Он показал ей пару старых фотографий.

На одной с краю стояла пометка: «Июль 1966». Младенец с пухлыми щечками спит, заткнув рот кулачком.

– Вы? – спросил он.

– Одеяльце мое. Мать до сих пор хранит его в чемодане.

– Должно быть, снимок он держал возле кровати.

– Наверное, оставил у себя, когда мать эмигрировала. – Эсфирь быстро сунула фото в карман. – А что на второй?

– Тут женщина.

Эта фотография оказалась намного более старой. Опираясь на локоть Мейера, скромно улыбалась худощавая девушка в перчатках. Он же, одетый в двубортный костюм и с зачесанными назад волосами, просто цвел.

– Ваша матушка?

Эсфирь кивнула. Заглянув в ящик, она увидела в нем еще один снимок. Вновь мать. Роза стояла перед забором из колючей проволоки. Справа – итальянский полицейский, по левую руку еще двое мужчин. Один из них напоминал скелет. Он был настолько истощен, что девушка невольно задалась вопросом, как вообще он мог стоять на ногах, да еще и улыбаться при этом. Второй мужчина был намного старше, но выглядел куда лучше. Роза тоже улыбалась. Ее черное платье казалось совершенно не к месту. Эсфирь вспомнила, что мать часто упоминала двух итальянцев, которые по доброте душевной подарили ей платье взамен завшивевшей лагерной робы. На оборотной стороне пожелтевшего снимка виднелась надпись, сделанная курсивом, причем по-немецки: «Триест, 17 марта 1946». Эсфирь тоже положила карточку в карман, рядом со своим детским фото.

– А свадебную не хотите взять?

– Себе оставьте, – ответила она.

– Вы знаете, – кашлянув, заметил Хенсон, – такое впечатление, что в доме только эти снимки.

– «Чикаго Кабс», – напомнила Эсфирь.

– Я имел в виду личные фотографии.

– Наверное, «дурацкая игра» для него значила больше, чем мы с матерью.

– Верится с трудом. Может, ваш знакомый паршивец все забрал?

– Какая разница! – взорвалась девушка. – Зря я это все затеяла… Надо было домой лететь.

Хенсон задумчиво посмотрел на нее, но, решив все-таки промолчать, носком ботинка поворошил разбросанные по полу предметы. Центы. Газетные вырезки. Аэрозольные баллончики против насморка. Морфин. Оранжевые таблетки без маркировки. Зажим для бумажных денег с семью долларовыми купюрами.

– С обратной стороны ящиков нет следов от клейкой ленты, – заметил он, – так что если он и прятал что-нибудь, то не таким способом.

Среди пачки купонов и квитанций Эсфирь заметила надпись на иврите. Израильская марка на крошечном конверте. На обороте она увидела, что он был отправлен матерью в 1973 году. Дрожащими пальцами она извлекла письмо.

– Что это? – спросил Хенсон.

Девушка ничего не ответила. Присев на краешек постели, она прочитала короткое послание:

«Больше не пиши. И не пытайся искать встречи ни со мной, ни с моей дочерью. Пойми, что я больше не могу тебя видеть. Слишком много воспоминаний. Ты говоришь, что любишь нас. Вот и дай Эсфири шанс жить своей жизнью. Все, что ты можешь, это только причинить ей боль. Если тебе все равно, что будет со мной, тогда хотя бы подумай о ней».

Роза даже не поставила подпись.

«Все, что ты можешь, это только причинить ей боль».

Глава 4

ЧЕРДАК

– Все в порядке? – спросил Хенсон, глядя сверху вниз и пытаясь понять, что же так расстроило Эсфирь.

Девушка быстро спрятала листок в кармане.

– Мы в тупике, – резко ответила она. – Что вы вообще собираетесь тут найти?

Хенсон опять одарил ее долгим взглядом, словно раздумывая, стоит ли спросить насчет конверта и письма. Когда же он решился-таки заговорить, то слова прозвучали осторожно.

– Кто знает, – начал он. – Ведь тип по имени Шток искал нечто эдакое…

Он присел на корточки рядом и коснулся тыльной стороны ее кисти.

– Послушайте, если вам трудно…

Она отдернула руку и вскочила на ноги.

– Это мой отец! Родной отец! Я тут стою, как дура, смотрю на всю эту ерунду, всякую мелочь из его жизни – и не вижу ничего! Ничего! Кем он был? Кем?!

Она выхватила письмо из кармана и швырнула ему в лицо. Внезапно в ее груди словно образовался огромный пузырь рыданий, который все ширился и рос, пока наконец не прорвался сквозь перехваченное горло, пролившись слезами. Она закрыла лицо руками и бросилась в коридор. Хенсон двинулся было за ней, но стоило ему положить ладонь ей на плечо, как девушка принялась отбиваться. Хенсон бросил беспомощный взгляд на валявшееся на полу письмо, затем отступил на шаг.

– Не сердитесь. Мы еще все выясним. Никто же не уверен на сто процентов, что он был Мейербером.

– Ой, да хватит! – крикнула она. – Вы же сами так думаете! Вы просто ищете доказательства!

Хенсон не нашелся что ответить.

Эсфирь ухватилась за перила лестницы и взяла себя в руки. Раны разыгрались не на шутку. Впрочем, она была только рада этому: боль не давала все время думать про отца.

– Может, вам лучше подождать на улице? – предложил Хенсон.

– Осталась еще одна комната, – мрачно ответила Эсфирь и пошла по коридору.

Хенсон проследил за ней взглядом. Вторая спальня оказалась столь же пыльной, как и подвал. Стены не знали свежей краски уже много лет. В низенькой тумбочке белого цвета не оказалось ничего, кроме мотка проволоки. У двери валялась перевернутая картонная коробка, служившая, видимо, местом хранения одежды, ворох которой лежал рядом. В углу под толстым слоем пыли находилась еще одна большая коробка, и когда Эсфирь приподняла ее, то сначала подумала, что нашла какую-то деревянную клетку. Сообразив через секунду, что на нее смотрит миниатюрная кроватка, девушке стало ясно, чем была эта комнатушка. Это ее детская. Несмотря на то что Эсфирь прожила здесь менее года, Мейер все равно три с лишним десятилетия хранил у себя ее младенческую мебель. Если бы не слезы несколькими минутами раньше, сейчас она бы уж точно разрыдалась. Но теперь внутри все словно онемело. Эсфирь взглянула на заляпанный потолок, пустую тумбочку и распахнутый стенной шкаф, совершенно пустой, если не считать пару-другую проволочных вешалок. Неужели это действительно была ее комната? И если да, то разве не должна она хоть что-то припомнить, пусть даже самую малость?