Расмус, Понтус и Растяпа - Астрид Линдгрен

– Я буду гулять с ней каждое-прекаждое утро, – уверял Расмус, – это же так интересно!

– Думаешь? – спросила мама. – Это зимой в двадцать градусов мороза и в семь часов утра?

– И в ветер скоростью тридцать метров в секунду? – подхватила Приккен. – Наш Расмус пойдёт выгуливать собаку?

– Именно так он и сделает, – твёрдо ответил Расмус.

И ему подарили Растяпу. Но лёжа по утрам в тёплой постели и глядя на Растяпу, стоящего у двери с молчаливым упрёком в глазах: «Ну что, мы совсем никогда не пойдём гулять?», Расмус порой от души желал, чтобы собаки были устроены чуточку по-другому. Так, самую капельку: чтобы им хотелось на улицу только в хорошую погоду, и уж никак не раньше двенадцати дня. Но Растяпа, как ни странно, хотел гулять в семь утра и в сильный ветер, и в проливной дождь. А согласно устройству мамы, Расмус должен был держать слово. Правда, иногда случалось, что с Растяпой гулял папа, когда вставал в утреннюю смену или, наоборот, возвращался с ночной, но чаще всего Расмус делал это сам, и на совесть. У кровати его всегда стоял будильник, каждое утро ровно в семь помогавший Растяпе поднять хозяина на ноги.

В четверг утром Расмусу очень хотелось спать, но когда прозвенел будильник, он выполз из кровати и, пошатываясь, с полузакрытыми глазами побрёл в ванную. Он сунул голову под кран, чтобы скорее проснуться. Потом украсил зубную щётку длинной изящной змейкой зубной пасты, подставил её под струю воды так, что паста смылась почти начисто, засунул щётку в рот, пару раз яростно провёл ею по зубам, и на этом утреннее умывание закончилось. Расмус вышел из ванной. Мокрое полотенце осталось на краю раковины, из незакрытого тюбика на полочку под зеркалом натекло белое пятно, вся ванная была мокрой – за исключением мыла. Зато теперь уж у мамы не будет никаких сомнений, кто мылся последним.

– Ну как это ты не понимаешь, что по утрам людям хочется поваляться в постели? – сказал он Растяпе, выбегая через чёрный ход на улицу.

Растяпа, очевидно, совершенно этого не понимал – он в таком восторге набросился на клумбу с фиалками, что земля полетела из-под лап во все стороны.

– Эй, Растяпа, нельзя! Пойдём-ка лучше посмотрим, не гуляет ли Тесса.

Это был чистой воды манёвр только для того, чтобы Растяпа позволил надеть на себя ошейник. Тесса была короткошёрстная такса, к которой Растяпа питал симпатию и которая действительно выходила на прогулку как раз в это время. Растяпа очень любил эти утренние свидания. А вот Расмус – нет. С Тессой обычно гуляла ужасная белобрысая девчонка по имени Марианн. Мало того что она была девчонкой, что уже само по себе недостаток, так она была ещё и болтливой девчонкой! А этого Расмус не выносил. Абсолютно. Когда из-за собак им приходилось встречаться, и Марианн начинала болтать, Расмус точно терял дар речи. Он отвечал односложно и равнодушно, а взгляд устремлял вдаль, только чтобы не видеть Марианн Дальман.

– Понимаешь, терпеть не могу девчонок, – сказал он Растяпе, – и это к лучшему. – Он секунду подумал, почему это к лучшему, и попытался объяснить. – А то если бы я её не ненавидел, вдруг она начала бы мне нравиться, а мне это вовсе не нужно… Вот поэтому я и её терпеть не могу.

Но на этот раз ему повезло, Марианн не было видно, так что вся улица оказалась в полном его распоряжении. Правда, Растяпа слегка приуныл, когда они свернули прочь от калитки Дальманов, но Расмус на радость Растяпе пустился бегом, и тот охотно помчался за хозяином.

Расмус вдруг почувствовал, какое сегодня чудесное утро. Обычно он не очень любовался красотами природы, но тут вдруг заметил, что их маленькая улочка какая-то особенно уютная. Он жил на этой улице всю свою жизнь и видел её во все времена года: и осенью, когда идёшь в школу, и под ногами шуршат сухие листья, а на тротуаре валяются каштаны, и зимой, когда на заборах лежат большие мягкие снежные шапки, а малыши в садах лепят снеговиков. Но никогда здесь не было так уютно, как сейчас, в мае. Не то чтобы он слишком разглядывал окрестности, нет, просто вдруг испытал какое-то особое ощущение от всех этих цветущих яблонь, птичьего щебета и зелёной травы с нарциссами. Это всё он и называл уютом. И ещё подумал, что, может, не такая уж и глупая выдумка всегда жить на одном и том же месте, если это место похоже на их зелёный домик в такое вот майское утро.

Весело насвистывая, Расмус зашагал дальше, свернул за угол и направился вдоль колючей изгороди к ещё одной знакомой калитке. Здесь он на минутку остановился поглядеть на большой белый дом, почти теряющийся в зелени двух высоких вязов и яблоневом цвете.

Расмус похлопал Растяпу по спине:

– Смотри, Тяпа, здесь живёт восьмое чудо света – Юаким.

Растяпу это не интересовало. Если бы хозяин остановился перед калиткой Дальманов и сказал: «Здесь живёт восьмое чудо света – Тесса», тогда бы это, пожалуй, чего-то стоило… Но Юаким! Растяпа потянул поводок вперёд.

– Нет, Тяпа, нам пора домой, – вздохнул Расмус, – не то я опоздаю в школу.

Они бежали всю дорогу и наконец, запыхавшись, влетели в кухню.

Приккен сидела за кухонным столом перед чашкой чаю.

– Привет, – сказал Расмус.

В ответ последовало что-то невразумительное. Расмус начал готовить себе завтрак: сварил какао, поджарил гренки. Он насвистывал, разговаривал с Растяпой, и прошло довольно много времени, прежде чем он заметил, что с Приккен творится что-то неладное. Папа обычно говорил, что по утрам Приккен поёт как птичка – чего нельзя было сказать про сегодняшнее утро. Она сидела, склонив голову над чашкой, и, похоже, плакала.

– Эй, у тебя что, сычуг болит? – сочувственно спросил Расмус.

– Оставь меня в покое, – отрезала Приккен, вздохнула и снова умолкла.

Расмус забеспокоился:

– Что случилось, почему ты вздыхаешь?

Приккен подняла голову, в глазах у неё стояли слёзы:

– Ты не можешь чуть-чуть помолчать? Пей своё какао и не болтай.

Расмус послушался. Он тихо сел и начал есть, но краем глаза то и дело поглядывал на сестру, и его беспокойство росло. Он любил, когда все радовались, и не выносил, если кому-то из домашних было грустно, да ещё по непонятной причине. Конечно, Приккен часто выводила его из себя, а поскольку характер у неё был такой же бешеный, как и у самого Расмуса, ссорились они яростно. И всё же Расмус любил сестру гораздо больше, чем могло бы показаться, и совершенно не мог видеть, как она сидит, уставившись в чашку, словно на плечи ей вдруг свалились все горести мира.

– Приккен, пожалуйста, скажи, что случилось? Я же волнуюсь. Чего ты плачешь?

Приккен снова подняла заплаканные глаза и потрепала Расмуса по щеке, точно хотела сначала сказать жестом то, что после сказала словами:

– Прости, братик. Ты не волнуйся. Просто между мной и Юакимом всё кончено.

Расмус почувствовал огромное облегчение.

– Всего-то? – удивился он. – И ты из-за этого? Ты же меняешь их как перчатки.

Приккен горько улыбнулась:

– Ты ещё слишком мал, чтобы понять. Ты не знаешь, как я люблю Юакима.

Тут глаза у неё потемнели:

– Точнее, любила. Теперь я его ненавижу. Он сломал мне жизнь.

– Сломал жизнь? – ужаснулся Расмус.

– Да, сломал. И испортил мне весь вечер.

Расмус молчал. Если хочешь что-то узнать, не спрашивай лишнего.

– Он просто дурак, – горячо проговорила Приккен.

Расмус закивал:

– Конечно, я всегда так считал.

Но вот этого уже не стоило говорить. Приккен возмутилась:

– И вовсе он не дурак!

Потом ещё секунду подумала, и глаза у неё стали ещё темнее:

– Да нет, дурак. Самый настоящий. Видеть его больше не хочу. Могу рассказать, что случилось, если тебе интересно.

Расмус заверил, что ему интересно. И Приккен с негодованием начала рассказ.

Оказывается, у отца Юакима была коллекция старинного серебра, самое большое собрание в Швеции, и в этой коллекции был кофейник семнадцатого века, который стоял себе за стеклом в маленькой комнате… Вот чёртов Юаким!

– И что он сделал с кофейником? – заинтересовался Расмус.

– Глупый, при чем тут кофейник, – отмахнулась Приккен.

Однако выяснилось, что другой парень, по имени Ян, тоже из ансамбля «Синг-Сонг», влюбился в Приккен.

– Так, может, тебе пока влюбиться в него? – предложил Расмус.

– В Яна-то? Он дурак ещё хуже Юакима. Да и вообще, хватит с меня!

Словом, этот Ян захотел посмотреть на кофейник, и они с Приккен пошли в маленькую комнату, и Ян… Боже, вот болван!

– Что, он разбил кофейник?

– Ну что ты привязался к кофейнику?! Он поцеловал меня, вот что он сделал!

– Ужасно, – согласился Расмус.

И как раз тут Юаким вошёл в комнату и всё неправильно понял. Он решил, что Приккен сама захотела целоваться.

– Сама захотела целоваться, – повторил Расмус, точно не поверив своим ушам. – Кому такое взбредёт в голову?