Другое. Сборник - Антон Юртовой

И непредвиденное расставание с этим человеком, каким бы обрывным оно ни было, тоже вроде как не повод расстраиваться. Нет, как ни рассуждать, а всё какая-то нелепица.

Встреча была ими почти что условлена, уже давно, а уговор по её части представлял подобие взаимного твёрдого обязательства, к которому они оказались притянуты через посредство Львёнка. Тот при любом случае донимал старшего брата, рассказывая ему о лучшем своём приятеле, ставшем для него неким символом или кумиром. С Мэртом Львёнок сдружился ещё в подростках и с годами не только не отыскал в нём чего-то не в его вкусе или в их обоюдных отношениях, а, наоборот, ещё больше проникался всяческим к нему доверием и прямо-таки обожал его, нескрываемо наслаждаясь приобретённой и уже основательно скреплённой дружбой с ним и будто светясь ею, вследствие чего в нём во время присутствия друга или даже при упоминаниях о нём им самим или кем-нибудь очень заметными были постоянное сильное чувственное волнение и мужественная гордость за него, легко передававшиеся посторонним.

Алексом это страстное расположение воспринималось не только с некоторым укоряющим безразличием и снисходительностью, но и с любопытством, как сомнительная ценность, необходимая, как он считал, именно такому добродушному и честному болванишке, малому, по натуре весьма привязчивому, но не очень постигавшему в людях низменное и переменчивое.

Когда более десятка лет назад Львёнок познакомил его с Мэртом, своим ровесником лишь чуток старше себя, Алексу ничего не оставалось, как раз и навсегда признать в них необычайное родство в понимании каждым своего значения для другого.

Разное там дополнялось одно другим, и уже в ту пору Алекс мог без труда заметить, что оно оформилось как неразделимое целое, чем является, к примеру, сочетание котла с крышкой для него.

Считать такое сравнение удачным можно было, конечно, только с большой натяжкой; из него торчал дразнящий открытый выпад и в сторону превосходно знаемого им братца, личности родственной и в этой связи как бы не обязанной очень уж обижаться на шутку, и – в сторону Мэрта, что могло казаться неосмотрительным, поскольку в данном случае исключалось равенство определённо не в пользу обоих друзей и уже обоими, совместно, такой выпад мог расцениваться как унижающий; но даже имея в виду эти важные смысловые нюансы, Алекс не отказывался от подобранного сравнения, найдя его точно выражающим характерное во внутреннем устройстве друзей, когда вроде как не должны были обижаться оба, ставшие одним.

Не желая, впрочем, игнорировать макиавеллевскую заповедь, что при нанесении обиды хотя бы кому надо рассчитывать её так, чтобы не бояться мести, а также – помня опыты своих пустячных по мотивации дуэлей, далеко не безопасных как непосредственно для своей жизни, так и своей же репутации, он позаботился ещё и об усовершенствовании обзывной конструкции, придав ей более изощрённую двоякость прибавлением того, что котёл надо пока воспринимать пустым; – будто бы так выходило и понятнее, и утончённее.

Находкой он позабавлялся какое-то время сам, резонно остерегаясь возмущений, но как-то всё же поведал о ней болванишке, порядком насмешив его.

Когда же лукавое обозначение парочки дошло до Мэрта, тот настолько благодушно и весело воспринял его, что изобретателю уже, похоже, не оставалось ничего иного как признать в себе недюжинные способности к вызову доверительного расположения окружающих не одними лишь стихами. Стихи тут послужили благоприятным связующим средством, общим уже для всех троих.

Львёнок находил долгом знать о поэзии как можно больше, чем как бы впрямую содействовал Алексу, почти на детский манер поощряя в нём громадное поэтическое дарование и сделанный братом нелёгкий, ответственный выбор жизненной колеи, теперь уже по-настоящему состоявшийся.

Познаний у Мэрта тоже нельзя было не замечать. Наряду с усвоением большого числа стихотворных текстов он был лично знаком со многими известными их авторами, живыми современниками, включая сюда и малодоступных сочинителей сановнего уровня, а, кроме того, уже и в годы, отдалившие его от подростковой поры, не ленился дотошно изучать филологию в её разнородной совокупности и даже в дополнение к ней – философию. К делам его службы в качестве порученца в военном ведомстве это имело отношение самое, наверное, отдалённое, тем не менее он, казалось, был по-настоящему увлечён изысками в светском духовном, что Алексу, мало доверявшему одному только дворянскому происхождению, не могло не импонировать, и на том, собственно, возникло у них и прочно удерживалось на протяжении многих лет тёплое, искреннее и даже какое-то восхищённое, чисто приятельское расположение друг к другу.

Из этих отношений как бы сами собой устранялись хотя бы какие недомолвки и требования, кроме, разумеется, тех, которые диктовались этикетом просвещённого вольного дворянства и были хотя и строги и нередко даже безжалостны и жестоки к переступавшим их, но в то же время служили надёжным и удобным средством быстрого раскрытия и утверждения тех, кто в соответствии с данными им от рождения правами размещался в сословной среде; каждому её представителю они давали равные шансы на их признавание в таком сообществе и наибольший возможный простор к поддержанию в нём не только полезных, но и в высшей степени утончённых взаимоотношений, часто с первым рукопожатием, при знакомстве, не говоря уже о том, что они могли входить в практику общения просто и естественно, как бы вне связи с правилом, установленным, конечно же, прежде всего для взрослых, но – ещё и на стадии безотчётного детства.

Отношения, сущность которых задавалась как бы сама собой, априорно и непременно для каждого в дворянском сословии, были по-особенному и дороги, и желанны; считалось нормой их принимать и никогда не отказываться от них, использовать любую возможность к их осуществлению и поддержанию.

Собираясь к Лемовскому по делам обещанного тем займа, Алекс имел основательные причины не давать особой огласки своему посещению родовой усадьбы Мэрта, поскольку надо было считаться в первую очередь с необычным реноме человека в статусе найденного потенциального займодавца. Как раз поэтому Лемовский был извещён письмом соискателя денежной суммы только о вероятном сроке прибытия. Отказываться же от свидания с Мэртом не имело существенного смысла. Ведь ехать было по тому же направлению дороги, причём её начало находилось сравнительно недалеко от основного губернского тракта. Рассчитывая там передохнуть и предвкушая получить, может быть, удовольствие от своего перемещения, как это у него выходило едва ли не каждый раз прежде, он отправил записку Львёнку, сообщив, когда смог бы добраться до усадьбы. Тому даже не надо было объяснять, что намёк предназначался непосредственно Мэрту, и уже дня через четыре Алекс получил от него уведомление, что он непременно будет