Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами - Яна Колесинская

Февраль 2016 г.

Вова Лемешонок с мамой. 1964 год. Фото из семейного архива.

В этой семье всё было наотмашь, на нервах, на конфликте. Хлопали дверьми, орали, молчали, расходились, сходились, страдали бессонницей, постоянно доказывали свою правоту и свою правду. Ревностно следили за творчеством друг друга, в неудачах утешительных призов не раздавали, уважали чужое мнение, умели выслушать и принять другую точку зрения, встать на позицию другого, не забывая про свою. И бывало, точный совет, данный вовремя, был ценнее скупой похвалы.

– И Евгений, и Володя – из той породы артистов, которым все дается большим трудом, – рассказывала Марина Ильинична, уже будучи на пенсии, стройная, подтянутая, с утонченными чертами лица и пристальным взглядом. – Они проделывали над собой гигантскую работу. Постепенно набирали – и вдруг вспышка таланта! Володе потребовалось очень много времени, чтобы количество сыгранных ролей перешло в качество. И еще он говорит: я играю на сцене потому, что больше ничего не умею. Но я-то знаю – умеет. Из него мог бы получиться неплохой журналист, писатель, художник. А какие он стихи пишет! Его однокурсник и друг Толя Узденский в своей книжке «Как записывают в артисты» писал: поначалу думали, что в театральное училище Владимир Лемешонок, Лем, как они его прозвали, поступил по блату. А позже убедились, что он умнее, интеллектуальнее, начитаннее многих…

С возрастом ей всё отчетливее стало казаться, что время ее уходит. Она теряет остроту пера, а сын состоялся гораздо успешнее – и в актерстве, и в писательстве. Все его опубликованные тексты, как и статьи о нем, Марина Ильинична методично отслеживала, аккуратно подписывала дату, очерчивала красным стержнем посвященные ему абзацы, листок к листку складывала в личный архив – большую картонную папку с дерматиновым корешком. С каждым годом папка становилась всё объемней. Папка раздувалась от важности. Сам бы он ничего подобного делать не стал.

Настало время, когда ей осталось только вспоминать. Видеть сына на сцене она больше не имела возможности. У нее вообще никаких возможностей не осталось. Теперь они встречались только дома, Лем ухаживал за матерью сам, Женя помогал. Марина Ильинична, после инсульта прикованная к постели, не утратила потребности в чтении. Держала перед собой на вытянутой руке книгу, и особых трудов ей стоило переворачивать страницы. До последнего дня она сохраняла ясность ума, тем трагичнее было ее затянувшееся прощание с утратившей хоть какой-то смысл жизнью.

Не умея избавить родного человека от пытки, наиболее остро ощущаешь свое тотальное безверие. Сентенции типа «бог тебя любит» сомнительны. Земной разум неспособен постичь, для чего дано это испытание. Ладно, оно дано тебе – допустим, для усиления человекости. Но для чего это испытание беспомощному старику, который не может себя защитить и уже ничего не сможет изменить, ответить невозможно. Медленное унизительное умирание – исчерпывающее доказательство ничтожности человека как вида. Облегчение от того, что отмучились оба – одна из уродливых гримас Судьбы. Единственный способ спасения ближнего показал кинорежиссер Михаэль Ханеке в шедевре «Любовь», но это нам не по силам.

Пережив смерть матери, а затем отца, Лем прогнозирует: «Ужасно боюсь, что и мне уготовано медленное угасание. От родителей я, скорее всего, унаследую еще и мучительную старость».

5. Инопланетное чудовище

Монолог главного героя. Про жизнь и смерть

– Я был в прекрасном месте, где меня не было, и вот меня извлекли оттуда и поместили туда, где я есть. Я не хотел рождаться, маме сделали кесарево сечение. У меня всегда было ощущение насильственности моего появления на свет. С первого писка началось сплошное насилие. Жизнь – гнет. И существительное, и глагол. Высшей мерой для меня стал приговор к жизни.

Март 2016 г.

1960 год. Фото из семейного архива.

Есть подозрение, что он родился в рубашке. Еще бы – судьба определила ему место в уникальной семье, обеспечив все условия для интеллектуального развития, свободы самовыражения, формирования актерской индивидуальности. Одарила благородным обликом, аристократической худобой, голосом необыкновенного тембра. Не говоря уже об ослепительном таланте, помноженном на одержимость актерским трудом. Но он с остервенением рванул рубашку, превратил ее в рубище. Нагородил на ровной дороге преград, накопал ям. Пустился в путь спотыкаясь и падая, чтобы, отталкиваясь от колдобин и кочек, взлетать ввысь.

То, что самая большая его проблема – он сам, Лем сообразил еще в колыбели. Его память с самого начала была специально устроена для собирания негативных впечатлений. Таково одно из самых первых воспоминаний детства. Малыш, закутанный в шубу и шаль, выкатился из подъезда в зимний двор, раскинул ручонки, радостно бросился навстречу первому встречному. Им оказался хулиганистый пацан из соседнего дома. Он был занят решением своих личных вопросов и отреагировал по-простому, то есть толчком в грудь. Вовка, выкарабкиваясь из сугроба, сделал суровый вывод: этому миру нет до тебя никакого дела, ты всегда будешь в нем чужим.

Школа номер 99 была заточена явно не под него. Попав сюда из другого коллектива в виду переезда в новую квартиру на Свердлова, восьмилетний Лемешонок отождествил понятия «новенький» и «чужак». И не придумал ничего лучше, как назначить себя таковым на все школьные годы прекрасные. Окружающая среда тому способствовала. «Посмотрите-ка, он у нас из актерской семьи! – изгалялась учительница К.Н. – Я, может, тоже могла бы быть актрисой! Но надо кому-то и работать!».

Этот мальчик реагировал на замечания взрослых нервно, то есть враждебно. На похвалу тоже реагировал, но, как полагается рефлексирующим интеллигентам, делил ее на тринадцать. А критиковать его никто не имел права, поскольку на это есть он сам. Учителя советской школы данного факта не учитывали. Им было чуждо явление инопланетного чудовища. У них, в целях самосохранения, выработалась на него идиосинкразия. В его поступках они усматривали наглый вызов, злонамеренный бунт, покушение на свой авторитет. Бесила его живость, бесили дерзость и независимость, бесили ответы невпопад, а особенно бесил распухший портфель, который постоянно валялся в проходе между партами.

Юный Лемешонок запихал в него все имеющиеся у него учебники и с тех пор ревизию не производил. Ярко выраженный холерик, он время от времени яростно швырял их об стену, если заставляли делать уроки. Или на глазах математички в знак ненависти сжевывал страницу из учебника. К.Н. грозилась, что поставит в классном журнале напротив его фамилии пометку у. о. В смысле, умственно отсталый ученик.

Монолог главного героя. Про злобу и ненависть

– Учебу я возненавидел. Очень быстро понял, что не люблю и не хочу учиться. Особенно меня бесила математика! У меня мозг выключался, когда я открывал учебник! Тошнило от всей этой абракадабры – цифр, скобок, примеров, формул. Мама наняла мне репетитора по математике, а я засыпал – сначала отключался внутри, потом снаружи. Литературу я тоже невзлюбил. Все, что я говорил и писал, учителям не подходило. Сочинение на тему «Береги честь смолоду» я написал про Гамлета, и оказалось, что я неверно все понял. Ума не приложу, как можно было существовать в советской школе, где не учили думать, а диктовали, как нужно думать. А я был склонен к самостоятельному мышлению, что было категорически не приемлемо, и поэтому я был двоечником…

Мама очень любила фильм «Доживем до понедельника». А я считал его приторно-лживым, не имеющим никакого отношения к советской школе, да и к самой жизни. Правда, в седьмом классе у меня возникла светлая полоса. Директор школы, литератор, оценил, как я прочитал монолог Чацкого. Что-то он во мне узрел – и стал вызывать меня к себе в кабинет, ходить на уроки, в общем, курировал. Но эта светлая полоса быстро закончилась. Я подвел директора, продолжая получать двойки по всем предметам. Он разочаровался во мне – и потерял ко мне интерес.

Апрель 2016 г.

«Бестолочь!» – огорчалась бабушка Анна Андреевна, добрейшей души и редкого природного ума человек. Лем мог концентрироваться лишь на том, что сам выбирал, усваивать только то, что ему было интересно, думать над тем, что, по его незрелым ощущениям, того стоило. Напитавшись дома духом свободной мысли, он возненавидел стандарты, клише, правила, приторное лицемерие учителей, казенные формулировки школьных учебников, фальшивый энтузиазм советских книг. Собственные приоритеты вытесняли список обязательной литературы, в который он даже и не заглядывал.