Серебряный пояс - Владимир Топилин

Несмотря на свои годы бабка Ветлужанка хорошо видит и слышит. Может, до сего дня были бы проворны ноги и руки, да съел суставы жестокий ревматизм. Работа в холодной воде никогда не давала человеку здоровье. Встать бы старой, побежать, как в молодости, за свежей черемшей, набрать полный мешок зелени, накопать сладкой саранки, надрать крапивы, нарезать молодой пучки. Эх, и знатный бы получился обед! Суп из крапивы да черемша с солью — первое блюдо голодного! А саранка и пучка на десерт, так и жизнь прожита не зря! Мысленно вспоминая обыкновенные яства, бабка Ветлужанка крутится головой: «Скоро ли вечер?». Ждет бабка ребятишек, когда те вернутся из тайги. Принесут дети Ветлужанке охапку сочной черемши. Соседка Мария Усольцева даст сухарей и соли. Тогда бабка точно не умрет до Троицы. Много ли старому человеку надо?

Слушает бабка Ветлужанка ручей, горы, как шумит молодая листва, а слышит шаги. Идет кто, или кажется? Неужели, как зимой, от голода в сознании мерещится начинает? Закрыла старая глаза, притихла, собираясь с мыслями. Нет, однако, правда. Человеческие шаги слышны. Посмотрела бабка в одну сторону — пусто. В другую голову повернула, глазам не поверила: человек идет! Вот те раз! Кого в такой час по распутице несет? Прохожий или местный? Прохожему днем идти нужда: перевалы снегом закрыты, лошадиные тропы в грязи, ногу некуда поставить. Свои среди бела дня по улице не шатаются. Неужто у кого горе случилось?

Насторожилась бабуля, ладонь ко лбу от солнца подставила. Глаза, что стрелы — колкие и колючие! Однако годы уже не те. Не может старая распознать путника с расстояния. Походка вроде знакомая, а по лицу не понять, кто идет.

А человек все ближе. Шаги путника уставшие. Теперь можно определить женщину с котомкой за спиной. Плотно повязанный платок обтянул наголо стриженную голову. Ноги мокрые и грязные до паха. Обувка разбитая в блин. Заношенная куртка доживает последние дни. Сгорбленная, усталая фигура шагает в ногу со старостью. И только в знакомых глазах играют надменные огоньки. Смотрит женщина по сторонам, туда, сюда, вправо, влево. Будто желает увидеть осуждающие глаза. Увидела бабку Ветлужанку, направилась прямо к ней. Еще несколько шагов, и старая узнала лицо женщины. А узнав, едва не свалилась с завалинки: Лушка Косолапова…

Лушка тоже признала бабку Ветлужанку, обрадовалась, как новым валенкам, ускорила шаг, прямым ходом к ней.

— Здравствуй живешь, бабуся! Смотри-ка, еще не померла! — усаживаясь рядом, живо заговорила Лукерья и зачастила: — А я вот едва через перевал прошла. Снегу… В рост! Хорошо, утром зазимок был, наст держит. А дорогу размылило, как кашу. Один раз ступил — два раза упал. Ох уж, едва добралась. Целое утро с горы спускаюсь. Ночь у костра с той стороны хребта провела. А как подморозило, так вот и иду… А у вас-то как? Все по делам, никого в поселке, — сняла, развязала котомку, достала Ветлужанке угощение. — На вот сушку! Погрызи. На базаре купила… А что, давно весна с гор спустилась? Хорошо-то как! А там, в городе, уже сухо, черемуха цветет!

Болтает Лушка без умолку, не дает бабке Ветлужанке слова сказать. Смотрит старая на молодую изменницу любопытными глазами: как хватило смелости в поселок вернуться?

— А ты что ж, на день или навовсе? — наконец-то сумела выразить интерес старушка. — Принес город счастье али нет?

— Да какое там счастье? Суета, да и только, — равнодушно отмахнулась Лукерья. — Работы никакой… — опустила глаза, — жить негде…

— И то правда, — согласилась Ветлужанка. — Хорошо там, где нас нет! — показала скрюченным пальцем на голову. — Где ж ты, голуба, косу потеряла?

— Волосы? — замешкалась Лукерья и тут же нашлась, соврала: — Дык, воши заели, мочи нет. Остригла начисто! Не хочу Тимофею в дом заразу нести…

— И что же ты сейчас?

— Домой пойду, отдохнуть с дороги надо!

— Дык, дома-то хозяйка новая. Женился Тихон, дите малое, — поражаясь настроению собеседницы, закрутилась на месте старушка.

— Знаю я… — подавленно ответила та. — Видела осенью Наталью и Марию, говорили… — И вдруг оправившись грудью: — А что мне жена и дите? Я с Тихоном пять лет прожила! Я полноправная хозяйка в доме!

— А Тишка что скажет? — выкатила глаза бабка Ветлужанка.

— А что он скажет? — удивленно подбоченилась Лушка. — А ничего он не скажет. Как я скажу, так и будет! Он никогда ничего не говорил. Все за него я говорила. Он что думает, что я в город от него уехала просто так? — размахивая руками, доказывала свою правду гордячка. — Думал, что мне с ним хорошо было? Он же рохля, иного слова не скажешь. Все я за него делала. Он думал, мне там хорошо жилось? Что я там на пуховой перине лежала? — все больше распаляясь, уже кричала Лушка.

У бабки Ветлужанки — шок! За всю свою жизнь она не видела подобной наглости. Ровесница Наполеона встречалась со многими вопиющими фактами измены. Какими бы ни были суровыми приговоры богобоязненного образа жизни людей тайги, уклад старательских приисков имел богатый опыт супружеских измен. Гуляли мужики. Гуляли женщины. Кто-то расставался с семьей. Другие убегали от позора. Были случаи смертоубийства и самовольного ухода из жизни. Однако случай с Лушкой — безграничный океан самодурства: все виноваты, а она никогда!

Оставаясь с раскрытым ртом, бабка Ветлужанка еще какое-то время хлопала ресницами, слушая, как обиженная судьбой баба «тосковала по родимому мужу, едва дождалась первой оттепели, чтобы бежать сюда за сотни верст и упасть в крепком объятии на родимой груди». Причем, в уверенных речах Лукерьи не просквозило не единого слова раскаяния о своем грехопадении, измене, бегстве с любовником. Подумаешь, отсутствовала жена полтора года неизвестно где. Что в том такого? Ей там тоже было очень тяжело. Так он же, Тихон, за это время семьей обзавелся, дитя нажил: «Жена за порог, а мужик на второй день другую бабу привел! И кого? Рябуху бесфамильную! Крысу щербатую! Копалуху конопатую! Кобылу кривоногую! Опару ползучую! Да на кого он меня променял?! Да я! Да он!».

Орет Лушка на всю Кузьмовку. Руками, как крыльями, машет. Над бабкой Ветлужанкой коршуном зависла, будто она во всех ее деяниях виновата. Горы эхом откликаются. Собаки из тайги прибежали, тявкают во все стороны, не поймут, что происходит. Женщины, кто хозяйством заняты были, из домов выскочили, увидали Лушку, встали у своих ворот. Но назад в ограду никто не вернулся. Хороший концерт Лушка ставит. Не часто такое в старательском поселке бывает.

Увидела Лушка людей, приостыла:

— Ладно, старая. Некогда мне тут с тобой, домой пора.

Накинула на спину тощую котомку с придорожной пайкой да запасным нижним бельем, уверенно пошла к дому Тихона, который стоял неподалеку, наискосок через дорогу. С тем, кто на пути попадается, Лушка громко здоровается. Но женщины на ее приветствия молчат, будто не видят. Бабка Ветлужанка в след смотрит, все еще слова сказать не может. Наконец-то, придя в себя, собравшись с силами, плюнула Лушке вслед, а зажатую в кулачок сушку выкинула в грязь, на дорогу. Стоявшая неподалеку собака подбежала к брошенному угощению, понюхала, но есть не стала: злом пахнет!

В этот час — может, на счастье или беду — Тихон был дома. Увидев свою бывшую суженую, он спокойно воткнул топор в чурку — свежевал новые черенки для лопат, повернулся грудью к Лушке и с холодным видом приветствовал непрошенную гостью:

— Че надо?

— Как это че? — широко распахивая калитку, врываясь в ограду, остановилась Лушка. — Хучь бы здравствуй сказал…

Изумлению Лукерьи не было предела. Впервые в своей жизни она слышала от бывшего супруга подобные слова. Никогда ранее рохля не был к ней равнодушен, груб, сварлив или неуравновешен. Новое поведение суженого для блудной жены было неожиданным.

— Ну, здорово!

— И все? — еще больше удивилась Лушка.

— Нет не все. Вон ворота. Как закрываются с той стороны — знаешь.

— Да ты что! — выкатила глаза до размеров сковородки Лукерья. — Я же домой пришла!..

— Долго шла. Где была, туда и возвращайся, — наступая на нее, подталкивая к выходу, настаивал Тихон.

— Как это? Я же… Кто я тебе?

— Никто. Голодранка с котомкой и звездой, как у бродяги сумка.

— Да ты что, Тимоня! Я же люблю тебя! — вдруг вспомнила нужные слова Лушка, но любимый был непреклонен.

— Пошла прочь, драная кошка! — выталкивая за ворота свою любовь, настаивал он. — В уезде подберут.

Может, все так бы и случилось. Еще минута, и Лукерья была бы за воротами, но картина переменилась с появлением нового персонажа. На новехонькое крыльцо дома выскочила Люба. При виде ее у Лушки дыхание в зобу сперло от ревности.

— Ах, вот как! И эта сучка здесь…

— Для кого сучка, а для кого Любовь Филипповна, моя дорогая супруга, — важно изрек Тихон.

Лукерью от таких слов едва не парализовало. Ревность перемешалась с яростью, гневом. Стараясь прорваться в ограду через ворота, Лушка вопила недорезанным поросенком: