Тристан 1946 - Мария Кунцевич

Не заходя домой, я отправилась прямо к Гвен. Взглянув на меня, она сразу же сказала: «Ты все знаешь». Сама она знала об этом давно и избегала меня, не желая быть гонцом, приносящим дурные вести.

Глава X

Я не ответил ни «немедленно», ни потом. Женщины любят задавать вопросы. А вдруг? Вдруг случится чудо и правда окажется неправдой? Что мама и Кася сделали для того, чтобы случилось чудо? Мама со мной не поехала. К Пенсалосу ее прочно привязывал уютный коттедж и воспоминания о прошлом, которого она вовсе не ценила, пока оно не ушло. Отец ее любил, и Фредди, наверно, тоже. Она стала проявлять к ним интерес, только когда оба ушли в мир иной. Может, и мне надо было подождать, пока умру? А Кася… С какой охотой она вернулась к Брэдли! У нее была только одна забота: оставит ли Брэдли у себя миссис Мэддок и Эрнеста. Я бы ни за что не отдал ее Брэдли, продолжал бы мучиться в этом проклятом Лондоне, если бы сам я ей не надоел. Моей любовью она была сыта по горло. Захотелось ей избавиться от грязи. К старому умнику захотелось. Тошнило ее от нашего пса, от моих воспоминаний, от моей Польши. И миссис Кэтлин Мак-Дугалл была права, права, как Бог. Зачем ей прозябать на Эрл-Корт со всякими перемещенными личностями. Брэдли прогнал ее врагов — и, пожалуйста, она счастлива. Драгги пишет, что новоиспеченная леди Кэтлин пожинает теперь научные лавры, потому что старик напичкивает ее своими идеями.

Работенку — и притом неплохую, я уже отложил двести долларов — устроил мне брат Кэт, Бернард. Если бы не он, я бы и приглашения не получил. Во время войны он служил в Англии, в авиации, в одной части с поляками. Кэт что-то ему там обо мне наболтала, и он сразу решил — нужно его вызвать, у нас парень свое возьмет. Он меня встречал в Нью-Йорке на пристани. Меня вызвали по микрофону, таможню я прошел быстро, и тут же у входа стоял его «кадиллак».

Бернард повез меня не к Кэт, а к себе. У него в Манхэттене на двадцать пятом этаже роскошная холостяцкая квартирка, окна смотрят в разные стороны, на две реки, посмотришь вниз — люди бегают крохотные, как букашки, а ты от них далеко, дело имеешь только с солнцем, за одной рекой оно всходит, за другой — садится, свет течет по улицам, будто по речному руслу, а ночью можно рукой до луны дотянуться. Он мне говорит: «Вот тебе комната с ванной, со всеми удобствами, живи сколько влезет».

Вечером заявилась Кэт в грязных брюках, в свитере с высоким воротом, сидит на Бернардовых шелках, курит, пепел на ковер стряхивает, виски мы с ней выпили порядочно, не разбавляя, и я подумал, где же та хваленая гигиена, к которой она в Пенсалосе дочек приучала.

— Дети здоровы? — спрашиваю.

— Здоровы, паршивки, — отвечает. — Трудно детей без отца воспитывать.

«Ого, — думаю, — это что-то новое».

На другой день пошел в бюро по найму. Бернард злился: «К чему такая спешка? Отдохни. За квартиру платить не надо». Но мне неохота было у него одолжаться. Из Подружкиных денег еще кое-что оставалось, ровно столько, сколько нужно внести в профсоюз каменщиков на вступительный взнос. Записался я в профсоюз. Неподалеку от владений Кэт, в Лонг-Айленде, одна фирма как раз начинала строительство, шикарный будет райончик, требуется рабочая сила, и Бернард меня рекомендовал.

Кэт частенько приезжала на стройку верхом, и это мне нравилось, не она сама, а то, что она лошадей любит. Вокруг бульдозеры деревья с корнями выворачивают, в землю вгрызаются, лезут в ее нутро, как врачи в больнице на операции. Машин хватает, бетономешалки, подъемные краны, фургоны, грузовики, вот-вот двинутся в атаку, сплошной бензин, железо и грохот. А лошадь совсем ни к чему, разве только для красоты. Это мне тоже понравилось. Кэт, с тех пор как получила наследство от дяди, за одеждой не следит, приезжает верхом в джинсах и свитере. Помню, как она говорила, что поселится в Штатах где-нибудь на ферме или в рыбачьем поселке, как в Пенсалосе. А живет во дворце! Если бы я там служил швейцаром — я бы ее и на порог не пустил! Волосы нечесаные, одежда в дырах и заплатах — и это мне тоже нравилось. Чересчур уж красивая была моя Кася, чересчур нарядная, чересчур чистенькая.

Под свитером у Кэт буфера будь здоров! Наши хмыри свистели ей вслед, и сочных словечек не жалели, впрочем, я их понимал только наполовину, но все равно нарочно у всех на виду помогал Кэт соскочить с лошади, мы шли в кусты, выкурить по одной, пока меня мастер не отчитал — и с того раза она больше не появлялась. Приглашала, живи у меня, можно и за плату, работа рядом. Нет, говорю, спасибо. Нанял себе комнатушку в гостинице у дороги, над баром. Мне нравилось, что внизу шум, музыка играет, под музыку я всегда думал о Касе.

Бернард ко мне частенько наведывался. Все рассказывал, как летал с бомбами над Бременом и Килем и как однажды немцы навели на него прожекторы, выловили из темноты, он не видел ни черта и наверняка свернул бы себе шею, если бы один поляк на своем «спитфайре» не вывел его оттуда. Он все польских летчиков нахваливал. Мы с ним вечерами сиживали в баре, в паршивой забегаловке, попивали джин с тоником, он болтал, я слушал — полюбил я этого мужика, уж больно смешно он выговаривает «холера», «х» у него так и булькает в горле. Иногда он гнал меня наверх, рылся в шкафу. По его команде я надевал чеоный костюм, он подбирал мне галстук. «Кэт ждет, поехали в Нью-Йорк».

Ехали мы на машине, а Кэт всегда садилась сзади, рядом со мной. Мы приходили в какой-нибудь ночной кабак, чаще всего это был клуб, на столиках горят свечи, на эстраде негры в розовых смокингах — зубы у них блестят, медные тарелки тоже, — официанты колдуют над блюдами, рожи важные, надутые, и Кэт тут же, полуголая, с длинными распущенными волосами. Сидит, вроде бы платье одергивает, а сама под столом то руки моей ищет, то поддаст каблучком по ноге. И это мне не нравилось. Я танцевать не хотел. Бернард сразу скисал и смотрел на меня вопросительно: «На что ты злишься?»

Не нравилось мне, что эти миллионеры увиваются вокруг такого бродяги, как я. Чего, думаю, им от меня надо? Случалось, что мы так сиживали до утра, Кэт может полбутылки трахнуть и по ней ничего не видно, только лицо бледное. А Бернард, когда напьется, непременно должен кого-то боготворить. Если не польских летчиков, то официантов или какую-нибудь лахудру с наклеенными ресницами. Каждому сует в руку доллары, чуть не плачет, умоляет, чтобы взяли. Смех, да и только. Я засовывал Кэт в чулок зеленые бумажки, она их вынимала и прятала Бернарду в задний карман брюк, так мы развлекались, а он ничего не замечал.

Потом наша барменша и мастер, который когда-то служил у их дядьки конюхом, рассказывали мне, что это пропащая семейка. Во времена сухого закона отец сидел в тюрьме за торговлю спиртными напитками. Все законы они сумели обойти, капитал сохранили, отца из тюрьмы вытащили, но только он на Сороковой улице выбросился с восемнадцатого этажа. У матери тяжелая меланхолия. Полгода живет в санатории, полгода дома, катается вместе со своей компаньонкой на яхте, Библию читают, молятся. Главой семейства был дядя. Когда после войны он умер, Кэт вернулась из Европы с парой внебрачных деток. Квартир, имущества, акций у них хоть отбавляй — а счастья ни на грош. Сообщники отца выдали, друзья его обокрали, родня не явилась на похороны, теперь они никому не верят. Кэт Уокер не желает выходить замуж, ухаживает за лошадьми и за своими внебрачными детками, Бернард пьет и финансирует бездарные пьески на Бродвее, которые никакого успеха не имеют.