Тристан 1946 - Мария Кунцевич

— Успокойся, Подружка, ничего такого с ним нет, ему просто некогда. Он строит наше будущее, думает о нас.

«Нас… наше» — это звучало по-семейному, словно у нас троих была одна судьба, а Брэдли, а может быть и Кэт, — кто знает? — оставались фантомами, без всякого смысла и значения.

Иногда, услышав, как шуршат шины велосипеда по гравию — знак того, что подъехал почтальон, Кэтлин, вместо того чтобы спешить к дверям, убегала в глубь дома. Она даже не спрашивала про письма, зато все охотней рассказывала про Михала. Описывала смешные сцены из лондонской жизни, хохотала, вспоминая его остроты, набрасывалась на «идиотов», которые не умели ценить его «интеллигентности», критиковала «коварных» англичан за их черную неблагодарность и неумение ценить героя «польской войны» и обвиняла его «фальшивых друзей» в том, что они злоупотребляли его верой в человеческую порядочность. О ноже, о часах, о сцене у Франтишека, о Брэдли и Кэт речи не было. Со дня на день Михал все преображался, превращаясь в некий идеал. Одновременно создавалась ни на чем не основанная легенда о его успехах в Америке.

— Настоящий мужчина не сюсюкает, не тратит времени на письма, а действует, — говорила Кэтлин. — Михал, если захочет, может очаровать даже рыбу на сковородке, а про американцев и говорить нечего. Год… пять лет… какое это имеет значение по сравнению с жизнью. Я же знаю, что ему без нас плохо. И он про меня тоже знает. — Она обняла меня. — Подружка, едем к нему вместе. — Помню, сказав это, она по-детски рассмеялась и добавила с таинственным видом: — Он обещал, что, если ему там станет очень тошно, он подаст мне знак… знаешь какой? Вернет мою сережку. Но только это случится не скоро.

— Почему?

— Джеймс очень добр, он старый, а мы еще долго будем молодыми… И потом, — она робко взглянула на меня, — не кажется ли тебе, что каждый из нас должен испытать свою судьбу в одиночку? — Она отвернулась. — Я-то никогда не изменюсь, но Михал не так уверен в себе.

Иногда вместе с ней приезжал Брэдли.

В его отношении к Касе появилось что-то отцовское: то же смущенное любование собственным творением и та же бесконечная снисходительность, столь свойственная при общении людей, уже изживших собственные страсти, с молодыми. Обсуждая вместе формулировки в научных текстах, они нередко спорили с Кэтлин из-за какого-нибудь определения, и каждый раз профессор так направлял разговор, чтобы Кэтлин могла блеснуть и последнее слово осталось за ней. Тогда он смотрел на нас с гордостью, словно без слов давал понять, что при Михале мир интеллектуальных радостей и доброты для молодой женщины был закрыт. Купаясь в лучах осеннего солнца, славный и великодушный муж Кэтлин неизменно справлялся о Михале. И всякий раз, узнав, что писем нет, утешал меня теми же словами, что и Кася:

— Михал, должно быть, очень устает. Завоевывать положение в Америке очень трудно…

Как быстро все сгладилось!

Настоящий король Марк тоже всякий раз, узнав, что Тристан хочет вернуть Изольду, немедленно передавал ему «свои приветы и любовь», а настоящая Изольда очень скоро забыла, что король Марк когда-то «выдал ее прокаженным».

Кэтлин уверяла, что никогда не изменится, но она уже изменилась. Профессор не любил экстравагантных нарядов, и вскоре у жены его появились туалеты, типичные для богатых английских дам. Теперь она носила костюмы из твида, сшитые у солидного портного, и длинные вечерние платья из парчи и кружев. В туфлях на низком каблуке ноги ее казались толще, лицо без пудры и помады выглядело по-детски серьезным. На шее поблескивала нить жемчуга, какую обычно в Англии дочери получают в подарок от родителей после окончания high school[56] и снимают очень редко. Когда они сидели у меня в кабинете, Джеймс чаще всего держал Кэтлин за руку и время от времени нежно пожимал ее, а Кэтлин всякий раз смущалась, как подросток. Рядом с его седой головой ее темно-рыжие упругие завитки казались особенно яркими; в присутствии этой пары все время ощущался дразнящий запах кровосмесительства.

Все выглядело совсем иначе, когда Кэтлин приходила ко мне одна. Уже от порога она улыбалась мне улыбкой, означавшей, что входит не миссис Брэдли, а Кася. Больше всего она любила комнату Михала, вынимала из ящиков разные забытые им мелочи, рассказывала их историю… Вот этот галстук они купили вместе на Бонд-стрит из первых же заработанных у Франтишека денег. Михал вышел в нем к ужину, и Франтишек все время бросал на них подозрительные взгляды, и тогда Михал, дурачась, испуганно сказал: «Пан Франтишек, умоляю, не пишите Притти, что я в Лондоне организовал себе галстук». Она знала это выражение и всякий раз хохотала, вспоминая его… А вот эту зажигалку пожертвовала ему некая миссис Маффет, у которой он работал шофером (боже, кем только он не был!). «Эта старая халда непременно хотела отобрать у меня Михала. Чего только она не делала. Подкупала Михала, падала в обморок, но я все равно не отдала его, и мы переехали к Драгги». — Рассказывая, Кася так и светилась.

— К Драгги? К художнику? Югославу? И как вам у него жилось?

— Роскошно, — восхищалась она. — Он ни во что не лез: Михал работал, я тоже работала, мы купили патефон и еще фарфорового будду с голым животом, и сундучок пятнадцатого века для Библии. Он стоял у камина, я в нем держала щепки для растопки, каждую субботу вечером мы вместо ужина пили шампанское и закусывали ананасом. Потом танцевали, а потом…

— Михал не ревновал тебя к художнику?

Она вздрогнула.

— Как он мог меня ревновать? Он был мною, я была им. Михал прекрасно знал, что другие мужчины для меня не существуют. — Пауза. — Михал меня пальцем не тронул…

— Но ведь вы уехали от художника.

— Уехали! Михалу иногда хотелось поболтать по-польски… А Станислав — поляк.

— Где же, собственно говоря, Михал работал?

— Как когда. Чаще всего в торговле. И всегда зарабатывал будь здоров. В Лондоне честные интеллигентные люди очень ценятся. — Она повязала на шею галстук Михала и смотрела в зеркало с таким вниманием, словно бы сейчас оттуда должен был выйти Михал. — Подружка… а может, Михал как раз в эту минуту думает — где мой английский галстук с Бонд-стрит? Где моя Кася?

Слово «Подружка», вызывавшее у меня протест, когда я слышала его от Михала, в устах Каси звучало очень нежно. Она ластилась ко мне, рассматривала мое лицо, отыскивая сходство с Михалом. Словом, держалась со мной не как с матерью мужчины, который недавно был ее любовником, а как со своей ровесницей и подругой, благосклонно относящейся к ее роману. Восхищалась моими платьями, обстановкой в доме. Расспрашивала про Петра и Фредди. Рассказывала забавные анекдоты про Франтишека, говорила, какими кремами мне следует пользоваться. Я чувствовала себя молодой, привлекательной, очень нужной кому-то. Постепенно реальный Михал уступал место Михалу из сентиментальной сказки, зато наши отношения с Кэтлин оказались теперь на первом плане. Меня мучила совесть: я предавала сына. Впрочем, он сам отвел мне роль Бранжьены, место которой при Изольде.