Лета 7071 - Валерий Полуйко

Васька отпустил девку, подождал, пока унялся гомон, загасил свечу, осторожно вышел из чуланчика. В ночнице нянька вычитывала девок… Ее сварливые вскрики заглушили Васькины шаги. Он почти бегом взбежал по лестнице, наверху помедлил немного, заколебавшись: это было очень дерзко — выкрасть из спальни Ефросиньи ее самую любимую девку! Для самого себя Васька ни за что бы не решился на такое, но для царя!.. Васька ободряюще перекрестился и пошел в Ефросиньины покои.

Девка, сидевшая в Ефросиньиной опочивальне за вышиванием, удивилась Васькиному появлению, но не напугалась. Она, должно быть, уже видела Ваську, когда на княжеском подворье встречали царя, и решила, что он явился с каким-то наказом от княгини, а может, и богатая Васькина одежда, враз бросившаяся ей в глаза, уняла в ней страх… Васька был выряжен роскошно и никак не походил на разбойника или вора.

Васька приблизился.

— Сизушка!.. — Он осторожно взял девку за руку и повел из опочивальни. Девка, растерявшись, поначалу послушно пошла за ним, но, выйдя в предпокой, тревожно вскрикнула и стала вырываться.

— Боярин!.. Боярин!.. — умоляюще шептала она, догадавшись, что ожидает ее.

…В горенке, что была по соседству с царской опочивальней, куда Васька затащил полумертвую от ужаса девку, за столом перед свечой сидел какой-то человек. Васька, увидев его, с кошачьей ловкостью отпрянул к стене, оставив свою ношу на полу под порогом.

— Не пужайся меня, Василь Григорьевич, — униженно выговорил человек и, поднявшись из-за стола, поклонился Ваське.

— Кто таков? Откель меня знаешь? — с опаской спросил Васька.

— Савлук я… Дьяк княжеский. Помнить меня должен, Василь Григорьевич.

— Не помню! — зло бросил Васька и, отойдя от стены, наклонился над девкой, принялся одергивать ее задранную рубаху. — Пошел вон, — сказал он грубо дьяку, укрыв подолом голые девкины ноги, — и гляди — голова разом с языком отлетит! Ведаешь, кому сия девка?

— Догадываюсь…

— Вот и гляди… — от довольства, что нашел, чем запугать дьяка, помягче сказал Васька, опустился на колени перед девкой и начал осторожно поглаживать ладонями ее безжизненное лицо. — Не померла бы!.. озабоченно вздохнул он.

— Не помрет, — сказал услужливо дьяк. — Оморочь нашла на нее.

— Пошел, пошел! — раздосадовался Васька, видя, что дьяк не думает уходить. — И пошто ты тут очутился? Пошто? — на миг забыв о девке, подозрительно повернулся он к дьяку.

— Я уж полночи тут, — ответил дьяк и вдруг потребовал: — Сведи меня к государю, Василь Григорьевич.

— Что? — подхватился на ноги Васька. — Разумеешь, блазень, свои слова?

— Разумею, Василь Григорьевич… Оставь девку… Очнется — сама уйдет. Не до девок ноне… Крамола плодится в сем доме! О том тщусь поведать государю, и ты сведешь меня к нему, Василь Григорьевич! А не сведешь, то и ты, стало быть, заодно с крамольниками, бо ты також пестун сего дома!

Карамазая Васькина рожа стала серой, как рубаха лежащей на полу девки. Видать, его не больно ретивый и трезвый ум все же сумел уяснить сказанное дьяком, и Васька струхнул…

— Тяжел государь, — сказал он, враз присмирев. — Спит… Паче башку на плаху, чем разбужать его. А как в заутро?

— Бог весть, что станется со мною до утра?! Покуда сердце и ум во мне живы, хочу обсказать государю все, что ведаю.

На полу шевельнулась девка, приподнялась на локтях, медленно повела вокруг глазами… Увидела Ваську — память враз вернулась к ней. Она рванулась в сторону, наткнулась на стену, затравленно вжалась в нее…

— Ступай прочь, — буркнул ей Васька и тоскливо сморщился.

Девка поднялась, оправила рубаху, шагнула к двери, а Васька, скосившись на нее жадной косиной, не удержался, перехватил ее у двери и неловко поцеловал в губы.

Даже хмельной сон Ивана был чуток и тревожен. Стоило Федьке Басманову подойти к его изголовью, как по его лицу тотчас пробежала легкая дрожь, и под веками качнулись крупные голыши глаз.

Федьку страшила эта необычайная чуткость Ивана, Ему всегда казалось, что к этому причастны какие-то иные силы, неземные и нечистые… Он и сейчас с жутью подступил к нему: горло тяжело забило комом… Федька хотел кашлянуть, но получился стон.

— Цесарь… Человек к тебе.

— Какой человек? — не открывая глаз, зло спросил Иван.

— Старицкий дьяк. Дело у него…

— Вышвырни его вон, — выцедил сквозь стиснутые зубы Иван.

— Дело у него, — не отступался Федька. — Больно важное, цесарь!

— Вышвырни его! — подхватился Иван и выпучил глаза.

Федька попятился к двери… Иван в ярости порыскал глазами, ища, чем бы запустить в Федьку, — Федька покорно ждал, но под рукой ничего не было, и Иван, скрипнув зубами, опустился на подушки.

— Что за дело? — спросил он глухо.

— Хочет дьяк о крамоле известить… Вызнал он лихие дела Офросиньины. Я пытал его, да отрекся он от меня. Хочет лише тебе в глаза поведать.

— Приведи, — так же глухо сказал Иван и, поднявшись с подушек, сел на постели, свесив к полу свои длинные ноги.

Федька ввел дьяка. Дьяк опустился на колени, припал лбом к полу.

— Встань, — раздраженно сказал Иван. — Ты потревожил мой сон не затем, мню, чтоб изводить меня своими коленопреклонениями?! Говори… Я слушаю тебя.

— Неправды великие измышляют на тебя, государь, в доме сем! Офросинья-княгиня воздух дорогоценный шила в Троицкую обитель… На воздусе том писано шитьем: «Сии воздух сделан повелением благоверного государя Володимера Андреевича, внука великого князя Ивана Васильевича, правнука великого князя Василия Васильевича Темного». И воздух тот она мигом на глаза кажет, вот, деи, кто государь истинный, и подучает шепотников словами теми… Како мне, слуге твоему, таковое в ум не взять да не раздумать — на добро иль на лихо сие деется?! Да како мне, раздумав, глазам твоим таковое не явить?!

Иван слушал дьяка, вонзив растопыренные пальцы в свое лицо: два оголенных глаза, словно выдавленные из глазниц, страшно смотрели из узких просветов между пальцами, но еще страшней была его тень на противоположной стене, на которую нет-нет и поглядывал дьяк. Должно быть, эта страшная, уродливая тень, шевелящаяся от колеблющегося пламени единственной горевшей в спальне свечи, вызвала в дьяке какие-то иные чувства и мысли — совсем не такие, с какими он пришел сюда, и он вдруг умолк.

— Что, дьяк?.. — отняв руку от лица, усмехнулся Иван. — Никак заколебалась твоя совесть?! Жалеешь, что пришел ко мне? Мнишь — не то войдет в мою душу, что ты хотел бы?! Боишься, что злобу вселишь в мою душу и она ослепит меня?

— Боюсь, государь, — прошептал дьяк.

Иван болезненно хохотнул…

— Мнишь — лише сейчас придет в мою душу злоба?!. И ты первый вселишь ее в меня?! Ты принес каплю…

— Капля море переполняет, государь…

— Ступай прочь от меня, — насупился Иван. — Ступай, коль душа твоя праведного зла страшится! Мне не потребны доносчики. Ступай!

Дьяк понуро пошел к двери… Федька Басманов выжидающе замер. Знал он, как безмерно притворен царь, и не верил, что он на самом деле намерен отпустить дьяка. Этот дьяк, так искренне преданный ему и каким-то чудом уживающийся в Старице, где преданность царю негласно считалась изменой князю, мог стать для Ивана как раз тем человеком, о котором он постоянно мечтал, вспоминая и нередко рассказывая Федьке о дьяке своего отца — Яганове, которого тот держал в Дмитрове, в уделе своего самого злонамеренного брата Юрия. Этот дьяк не только сам вынюхивал крамолу в уделе князя Юрия, но и склонил к измене многих его служилых людей, от которых дознавался обо всех изменных делах и задумах удельного князя. Благодаря этому дьяку Василий довольно легко справлялся со своим непокорным братцем и до конца своей жизни держал его в узде.

Иван так восхищался этим хитрым и ловким дьяком, что даже доносы его князю Василию держал при себе, вынув их из великокняжеского архива, и время от времени перечитывал. Теперь и ему представлялся случай заиметь такого человека в Старице. Пусть не во всем равного тому, но, несомненно, верного и смелого, который может служить Ивану не за страх и не за деньги… Только такую службу ценил Иван и только такой службы хотел бы от этого дьяка, и, вероятно, потому и повел себя с ним так, что хотел получить от него в заклад его душу.

Федька заметил быстрый взгляд Ивана, брошенный в сторону уходящего дьяка. Дьяк замер, словно почувствовал этот взгляд, медленно обернулся.

— Душа моя изгниет, государь, коли будет стоять осторонь… Дозволь служить тебе честью и совестью.

— Скажи свое имя, — с прежней суровостью приказал Иван.

— Савлук, государь, сын Иванов…

— Службы твоей, Савлук, принять не могу, ибо писано: не может слуга служить двум господам… Служи моему брату, как служил, но, ежели станется тебе прознать о крамоле иль об иных каких злых делах, поступал бы ты как истинный христианин, и воздастся тебе сторицею. — Иван помолчал, словно для того, чтобы дать дьяку время осознать все сказанное им, и со вздохом добавил: — А за навет голову отсеку!