Путь воина - Багдан Сушинский

— Из лагеря под Желтыми Водами вы вышли под то же слово чести, под которое огнем и мечом прошлись по Украине, прежде чем прибыли туда по наши души. Эй, полковник Глух, лекарей наших казацких сюда! Потоцкого перевязать и положить на повозку! Попытаемся спасти его! Всех остальных раненых тоже перевязать, и не допускайте, чтобы кто-либо издевался над ними или, не доведи Господь, грабил.

— Ты, гетман, появился здесь, как ангел-спаситель, — грустно улыбнулся Глух. — Не вовремя, слишком запоздало, но зато с каким благородством заботишься о состоянии пленных. Будь уверен, что Речь Посполитая никогда не забудет твоих «миротворческих» стараний.

— Трудно нам с тобой будет воевать в одной армии — вот что я тебе скажу, — ответил Хмельницкий, окатив полковника злым прищуром глаз. — Подумай, стоит ли тебе оставаться в моем войске. Может, тебе лучше собственный отряд организовать и пройтись, например, по Волыни или Брацлавщине.

— Торопишься изгнать?

— О нашей размолвке будем знать только мы. Кроме того, ты остаешься полковником повстанческой армии, а твой полк будет входить в ее состав. Координировать свои действия с нами будешь через первого полковника Максима Кривоноса.

Глух осадил нетерпеливого жеребца, на котором восседал, прогарцевал вокруг Хмельницкого и только потом произнес:

— Подумаю, гетман, подумаю… Но и ты тоже… подумай, сам понимаешь, что есть над чем.

8

Там, внизу, посреди залитого солнцем урочища, начиналось пиршество победителей. Там делили пленных и поражались богатству польских обозов; великодушно перевязывали тех, кого еще можно было спасти, и столь же великодушно добивали тех, кто молил последней пули как избавления от страданий.

Там на всех хватало панцирей и злотых. Изодранные казачьи свитки уже украшали рукояти дворянских сабель, а татарские конники наполняли приседельные кобуры нательными серебряными крестами и к поясам подвязывали мешочки с драгоценными перстнями.

Однако Хмельницкого все это воронье ликование не интересовало.

Сойдя с плоской вершины скалы, он ступил чуть в сторону, туда, где начинался земляной холм, который, вполне возможно, на самом деле являлся братской могилой скифов, гуннов, а то и готтов, — и с силой вогнал в него свою саблю. Упершись в рукоять, он загонял ее все дальше и дальше, пока не ощутил, что руки его, вместе с рукоятью, коснулись влажной поверхности земли.

— Это моя первая победа! — произнес он так, словно обращался к собравшемуся у холма войску. — Саблю, которая ее добыла, я подарил своей земле. Причем сделал это от всего войска своего, всего восставшего народа. И так будет всякий раз, когда ко мне будет приходить очередная великая победа.

Он опустился на колено, поцеловал крестовину рукояти словно крест на могиле матери и, запрокинув голову, еще несколько минут стоял над ней, молитвенно обращая свой взор к небесам.

Но только взор. Он не молился. Человек, принявший три веры и все три веры предавший, он уже давно не нуждался ни в покаянии, ни в молитвах. Он был достаточно сильным для того, чтобы не тревожить ничьих богов ни прошениями о милостях, ни нареканиями.

Если в эти минуты он к кому-либо и обращал свой взор, то только к себе. К своей решительности, своему мужеству, своему полководческому таланту…

Сегодня здесь, на этом холме воинской славы, гетман повстанческого войска создавал кумира из самого себя, твердо зная при этом, что отныне будет верить только себе и полагаться только на себя. С молитвами к небесам пусть обращаются слабые и нищие. Только слабые и нищие.

…Это произошло! Рубикон перейден. Здесь, под Желтыми Водами, он разбил первый польский корпус, который был направлен против него, и, таким образом, перед Украиной, Польшей, перед всей Европой на освященном вражеской кровью оружии поклялся, что уже никогда не отступится от пути, который избрал, — трудного, многострадального, но священного «пути воина».

Возможно, подобное заклинание в начале этого пути кому-то могло бы показаться странным. Но Хмельницкий никому и никогда не решился бы признаться, что еще вчера он сомневался: нужно ли вообще ввязываться в это сражение? Что, выпуская корпус Стефана Потоцкого из осажденного, страждущего лагеря, он еще втайне надеялся, что все так и завершится: он снимет осаду, поляки уйдут на север, туда, за Чигирин и Черкассы.

Если бы все произошло именно так, тогда и дальнейшие события разворачивались бы совершенно по-иному. Получив его письмо, король Владислав IV так и решит, что полковник реестровиков Хмельницкий продолжает собирать войско для того, чтобы совместно выступить против татар и турок. А стычка у Желтых Вод — всего лишь странное недоразумение, вызванное строптивостью гетмана Потоцкого, которое в далекой мирной Варшаве вполне можно было воспринять как легкий рыцарский турнир посреди Дикого поля.

Хмельницкий не желал вести армию против короля. Он не желал развязывать настоящую, большую войну против Польши. Ну а что касается того, чтобы усмирить и поставить на место зарвавшихся польских аристократов, которые учиняли на украинских землях суд и расправу, не считаясь ни с законами Речи Посполитой, ни с канонами христианской морали, — так это он всегда успеет. Но при этом будет поджидать появления здесь коронного войска под хоругвями самого короля.

Как когда-то Александр Македонский не мыслил себя вне Греции, вне эллинской культуры, вне величия всей той истории, которая веками создавалась высокоцивилизованными греками, так и польский аристократ Хмельницкий, происходивший из польско-литовского дворянского рода, не мыслил себя вне Великой Польши. Из всех признаний, которых Македонский сумел добиться своими победами, для него лично самым значимым и величественным было признание его… полноправным, а значит, полноценным эллиномДля Хмельницкого, которого в салонах Варшавы и Кракова презрительно держали за «украинского полушляхтича», днем такого признания станет день, когда ликующая Варшава объявит его выдающимся польским полководцем. Или хотя бы просто… польским.

Вступая в тайный сговор с королем, восставшим против сената и большинства польских магнатов, полковник Хмельницкий рассчитывал именно на такое восхождение. Тем более что после победы над турками, имея за собой огромную воинскую силу, целый край и великий славянский народ, он вполне мог бы претендовать даже на польскую корону. Если уж на нее столь упорно претендовали семиградские князья, шведский и французский принцы, то ему, урожденному польскому дворянину, чей род столько сделал для Короны [28], сам Бог велел.