Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

На улице разгар весны. Исчезли валы сугробов, лишь кое-где еще виднеются небольшие бугорки грязного ноздреватого снега. Небо синее-синее, без единого облачка, за день солнце успевает обойти все наши окошки, золотыми квадратами лежит на полу, пускает зайчики по потолку. Из окна видно, как сынишки дяди Олексана играют в запруды, ставят самодельные вертушки-мельницы. От вертушек протянуты провода-нитки (конечно, тайком стащили у матери). Нестерпимо сверкают на солнце ручейки, даже через двойные рамы чудится мне их серебряное журчанье. Время от времени проезжают по улице на парных упряжках: колхозники подвозят к сеяльщикам семена. Ближе к обеду к нашим воротам подкатывает новенькая, но вся заляпанная грязью грузовая машина: брат Сергей приехал обедать. Он наскоро хлебает щи, завертывает в газетку кусок хлеба и снова уезжает на своем грузовике. Горячее, видать, время в колхозе! И до чего ж досадно становится, что в такие дни ты лежишь в постели и ничем не можешь помочь своим товарищам. А они часто забегают ко мне, посидят минут пять-десять и с виноватым видом спешат прощаться: мол, сам должен понимать, время такое. Я еще не мог сидеть, когда прибежал запыхавшийся Генка Киселев. Дышит так, будто на нем пахали. Поздоровавшись, он сделал круглые глаза, свистящим шепотом спросил:

— Лешка, здорово! Приболел, что ль, а?

Ох, как я обрадовался ему! Он подсел ко мне, стал торопливо выкладывать новости. Их было много, новостей, и я просил Генку не торопиться с рассказом. Во-первых, они давно пашут и сеют — "по мере поспевания почвы". Во-вторых, Мишка Симонов больше не работает в бригаде, взял расчет, собирается куда-то уехать. "Э, скатертью дорожка! — по-своему оценил это дело Генка. — Особо никто переживать не собирается. Давай, Лешка, поправляйся, будем работать на пару!" Затем он рассказал, что скоро в Чураеве будет электричество, Алексей Кириллович сдержал свое слово, на днях начнут тянуть проводку. A-а, теперь понятно, почему ребятишки дяди Олексана играют "в электростанцию". Затем Генка сообщил мне грустное известие: умер старый Парамон. Он и не хворал, все дни в колхозе работал, пришел как-то на обед, лёг отдохнуть и не встал. Врачи признали разрыв сердца… Жаль старика, хороший был человек. И почему это как раз у хороших людей так часто сердце бывает больное? Поправлюсь окончательно — схожу на его могилу; старик был добр ко мне…

Генка заспешил. Сказав на прощание, что зайдет на днях, натянул на голову кепку, ушел. А вскоре после него опять стукнула калитка, пришли новые гости — дядя Олексан и Часовой. Зашли они попутно — шли с работы. Я не сразу узнал Часового: он был без бороды и одет непривычно чисто. Пока Часовой свертывал цигарку из отцовского кисета, дядя Олексан, посмеиваясь, вполголоса сказал: "Видал молодца? Задумал жениться, божья коровка! Отошел от святости…" От него я также узнал добрые вести: новый свинарник достроили, а рядом поставили овчарник, тоже новый; срубили домик для доярок, помещение под электростанцию, гараж… "Вот отсеемся, — сказал дядя Олексан, — и примемся за клуб". Лес заготовили сами комсомольцы (устраивали воскресники). И ставить клуб молодежь решила своими силами, а дядя Олексан у них будет как бы за технорука.

— Вот, Олешка, какие дела! Такая, брат, жизнь начинается — только держись. Ты, давай, скорее на ноги становись, дела ждут! — дядя Олексан положил свою большую, жесткую руку на мою, легонько пожал. — Ты не думай, парень, мы тебя по-хорошему помним. Ждали. Ну, будь здоров!

От его слов у меня в груди шевельнулось что-то горячее, защипало в глазах, я отвернулся лицом к стене — не должны видеть, как плачет от радости человек.

Вскоре они ушли. Часовой, не вступая в разговор (вот переменился человек), смущенно поглаживал голый подбородок, неловко покашливал. Выходя следом за дядей Олексаном, он споткнулся о порог, забормотал под нос: "Ах ты, нечистая сила…" Видно, и в самом деле Часовой отошел от бога, если поминает нечистую силу! Задумал жениться, ног под собой не чует. Эх, надо было спросить у дяди Олексана, нравится ли девчатам-дояркам наша новая ферма. И как у них там дела идут? И не ругает ли больше Анна Балашова правленцев? И еще… как она сама поживает? Нет, пожалуй, об этом не стоило спрашивать: дядя Олексан сразу смекнет, в чем дело. Не станет же парень ни с того, ни с чего интересоваться девушкой! Любой скажет, что дело тут не спроста! А жаль, что Аннушкин платок я кровью перепачкал, теперь, должно быть, не отмоешь…

Дома у нас тоже важная новость: колхоз выделил Сергею делового леса — он собирается строить дом. Вижу я Сергея редко — из дома уходит рано и возвращается поздно ночью. Сквозь сон слышу, как он умывается, садится за стол, и всякий раз они с отцом заводят долгий, приглушенный разговор о строительстве дома. Конечно, в новом доме Сергей не станет жить в одиночку — женится, заведет свою семью. Мать и раньше исподволь не раз заводила разговор на эту тему, но Сергей лишь досадливо отмахивался: "Ну, куда сейчас? Делиться будем? Мне на улице жить? Успеется, женюсь…" А теперь на вопросы матери лишь смущенно хмурится: по всему видать, приметил он себе девушку, но молчит до поры. Что ж, заневестившихся девчат в Чураеве через два дома в третьем…

Вечером к нам явилась нежданная гостья. Мать с отцом ужинали при лампе, Сергея еще не было. Слышу, как звякнула щеколда в калитке, открылась дверь, и через порог неуклюже перевалилась тетка Матрена, жена Архипа Волкова. В руках у нее какой-то сверток, держит за спиной. Поздоровавшись, певуче заговорила:

— И-и, господи, не была у вас давно — в сенях заблудилась! — тоненько захихикала, затряслась вся. — Гость к еде — видно, не хаяли!

— Ужинаем вот, — отозвалась мать. — Садись с нами к столу, Матрена.

— Спасибо на добром слове, недавно из-за стола… Олеша, бедняжка, ты все еще хвораешь? Слышала от людей про твою болезнь. Ах-ах, господи, надо же такому случиться!

Она прошла вперед, грузно шлепнулась на скамью. Крохотные ее глазки на заплывшем лице беспокойно бегают по углам, точно обшаривают чего-то. И разжирела же баба, даже при разговоре задыхается. Поставить такую к сортировке — сбросила бы лишний жирок! Я живо себе представил, как она крутит ручку сортировки, и невольно засмеялся. Услышав мой смех, Матрена живо повернулась ко мне, изобразила на лице глубокое умиление:

— И-и, больной-то уже голос подает? Слава богу, что на поправку пошел! Здоровье — оно лучшее богатство… Уж ты береги себя, Олешенька, один ты у матери, а Серга ваш — отрезанный ломоть, женится, свою семью заведет. Сам себя не убережешь — никому и дела до тебя не будет! Как же, жди, пожалеют!

С какой стати она печется о моем здоровье? Послушать со стороны — будто о сыне родном заботится!

А Матрена тем временем сыплет и сыплет словами, вздыхает:

— Господи-и, Олеша, заходил ты к нам в Новый-то год, уж как мы рады были, словами не передать, право! Да не смогли угостить, не обессудь… Э, как бы не запамятовать: просил Архип передать тебе, что местечко у них хорошее объявилось, мол, пусть приходит. Уж так он о тебе боспокоится, сынка Петра Семеныча, говорит, надобно пристроить к месту, зря, говорит, в колхозе себя губит. Архип — он такой у нас, для хорошего человека последнее с себя готов отдать!..

Вот чертова матрешка, несет такую чепуху! Незаметно поглядываю на отца: он хмуро прислушивается к её болтовне, катает по столу хлебный мякиш. На лице у него застыло удивление: должно быть, в толк не возьмет, когда и каким образом я успел подружиться с Волковым и с какой стати он старается для меня? В ярости сжимаю под одеялом кулаки, шепчу про себя: "Да заткнись ты, бесхвостая сорока, перестань вздор молоть! У-у, бочка с салом!.."

Матрена вдруг спохватилась, суетливо принялись разворачивать сверток:

— Ах ты, господи, заговорилась я тут, о деле-то и забыла вовсе!.. Заказал Архип в артели сапоги сшить, сам бы рад носить, а они малы ему, в пальцах жмут… Он и говорит мне, сходи, мол, к Петру Семенычу, может, говорит, сапоги эти Олеше как раз впору окажутся. Смеряй-ка, Олешенька, может, и в самом деле приглянутся сапожки. Ишь, какие они, такому только красавчику и носить!

Отец взял одни сапог, повертел в руках, покачал головой:

— Дорогой матерьял. Чистый хром… На такое добро денег у нас покуда… не припасено.

Матрена заерзала на сиденье, расплылась в понимающей улыбочке:

— Да господи, об чем вспомнил, Петр Семеныч! Не припасли, так припасете, вот и вся недолга. После отдадите, не к спеху ведь!.. Как Олешенька на денежное место заступит, сам и расплатится. Архип мой всегда говорит, мол, к умному человеку денежки сами бегут. Да ведь так оно и есть! Мы с вами, прости господи, не чужие, в соседях живем, рассчитаемся как-нибудь. Аникей Ильич тоже о тебе справлялся, Олеша: как приедет, говорит, пусть сразу ко мне идет. По сердцу ты ему пришелся. Господи-и, да это не человек — золото настоящее, поискать таких! Уж ты, Олеша, сходи к нему, направит он тебя, к месту пристроит. Аникей Ильич уж такой человек, завсегда из беды другого выручит… Свое последнее отдаст, а выручит!.. Ой, засиделась я у вас, о доме-то и забыла. Олеша, так ты сапоги эти потом примеришь, они будто на тебя и сшиты. Да такому красавцу в хромовых сапожках и ходить! Небось от девушек отбоя не будет, хи-хи. Нас не забывай, заходи. До свиданьица, у нас бывайте!