Варфоломеевская ночь - Владимир Москалев

— Почему вы не убиваете меня, сударь? — воскликнул Бюсси. — Ведь я же вижу, что вам ничего не стоит это сделать.

— Жаль, что вы не сумели увидеть этого раньше, — спокойно ответил Лесдигьер. — Я не убиваю безоружных, мсье, вы, кажется, должны бы это понять. Если вы желаете продолжить наш поединок, то ступайте и поднимите вашу шпагу, вон она сиротливо лежит у ног Шомберга.

Бюсси опустил голову и медленно, словно побитая собака, побрел к тому месту, где стоял, скрестив руки на груди, Шомберг.

Он нагнулся, поднял шпагу, но не стал поднимать кинжала Лесдигьера. Взглянул на Шомберга, развернулся и так же неторопливо возвратился на прежнее место. Затем не спеша поднял руку, встал в позицию, долгим взглядом уставился на противника и вдруг стремительно занес руку со шпагой, направив ее острие прямо себе в грудь, туда, где сердце. Еще секунда — и он покончил бы с собой, но Лесдигьер еще раньше понял его подавленное душевное состояние и был начеку, а потому сумел упредить удар, перехватив руку Бюсси как раз в тот момент, когда рубаха на его груди уже чуть-чуть окрасилась кровью. Другой рукой он вырвал у него шпагу.

Бюсси, словно подкошенный, рухнул на колени и наклонился вперед. Казалось, он подставлял свою голову под топор палача.

Ему помогли подняться. В его глазах стояли слезы.

Друзья переглянулись. Лесдигьер молча, протянул руку, и Бюсси, увидев это, в ответ с трепетом протянул свою. Другую руку Бюсси уже сжимал Шомберг. Улыбаясь, друзья глядели на него. А он, видя их взгляды, опустил голову и горько зарыдал. Ему было стыдно.

С минуту продолжалось тягостное молчание. Потом, когда Бюсси успокоился, он тихо проговорил:

— Я плачу от позора. Вы должны презирать меня за мое бахвальство и трусость.

— Разве это трусость, Бюсси, — заметил Лесдигьер, — если вы, желая защитить свою честь, пытались покончить с собой на наших глазах?

— Напротив, — поддержал его Шомберг, — вместо этого мы уважаем вас как благородного и отважного человека, готового во имя чести и любви к прекрасной даме пожертвовать собственной жизнью.

— И в доказательство этих слов мы с Шомбергом готовы предложить вам свою дружбу, граф, — с улыбкой произнес Лесдигьер, — если, конечно, вы не будете столь щепетильны, что откажетесь от руки, которую протягивают вам два протестанта.

Бюсси некоторое время глядел на них, не говоря ни слова, но по его глазам они поняли, что в его душе в эту минуту произошел перелом, и он согласен с их предложением. Что и подтвердилось словами:

— Никогда еще в своей жизни мне не приходилось ни у кого просить прощения, но сейчас я прошу вас, Лесдигьер, и вас, Шомберг, простить мне мое нелепое поведение, и позволю выразить надежду, что я… что мы с вами отныне будем друзьями. Это тем более необходимо, что вы, Лесдигьер, уже дважды спасли мне жизнь, которую с полным правом могли отнять, и я у вас в долгу.

— Я, со своей стороны, тоже прошу простить меня, граф, за тот дерзкий взгляд и улыбку, которые вы вчера совершенно справедливо приняли на свой счет. Всему виной Ла Моль. Черт его дернул наговорить мне невесть чего про эти ленты и банты.

— Так это все Ла Моль? — воскликнул Бюсси. — Ну, попадется же мне когда-нибудь этот дамский угодник! Клянусь кровью Иисуса, я выпущу ему кишки при первом же удобном случае.

— Ну, до этого еще далеко, а пока давайте мы перевяжем ваши раны, ибо кровь все еще сочится из них, — предложили друзья.

Лесдигьер разорвал на себе рубаху, и они двумя крепкими жгутами перевязали обе руки Бюсси. Потом Шомберг разделся и под дружный хохот Лесдигьера и Бюсси принялся шарить руками по дну ручья в поисках кинжала. Когда и с этим было покончено, все трое оделись, нацепили шпаги и направились по тропинке к дороге, ведущей к воротам Сен-Виктор, откуда двое из них вышли более получаса тому назад.

— Однако куда же мы идем? — озадаченно спросил Бюсси, когда они поравнялись с коллежем Добрых Детей.

— Действительно… — произнес Шомберг, и они остановились.

— В Лувр, конечно, куда же еще, — пожал плечами Лесдигьер.

— В Лувр я не пойду, ибо чувствую себя не лучшим образом, — решительно заявил Бюсси. — Вместо этого я приглашаю вас, друзья мои, к себе домой. Там мой слуга вновь перевяжет мои раны, а мы тем временем посидим за столом, уставленным бутылками с анжуйским вином, яичницей и индейкой, которую превосходно изготовит мой Пьер.

— Черт возьми, — вскричал Шомберг, — ваше предложение как нельзя более кстати, ибо после вчерашнего грустного ужина и еще более скудного завтрака сегодня утром я ничего не ел, и в животе у меня урчит, как в котле, в котором закипает похлебка!

— Вот и отлично, мсье Шомберг, — заключил Бюсси, — сразу видно, что вы большой любитель поесть, а я всегда уважал людей с такими наклонностями. А что скажете вы, Лесдигьер, на мое предложение?

— Ничего не имею против, Бюсси, — ответил Франсуа, — ибо, где еще познаются все прелести настоящей дружбы, как не за добрым бокалом вина и не в компании друзей?

— Отлично сказано, черт побери! Итак, в путь.

— Да, но вы говорили о каком-то свидании и уверяли нас, что оно очень важное. Как быть с этим?

— Ничего! Те, кому я был нужен сегодня, смогут подождать до другого раза. Мне стоит только при случае сослаться на неотложные дела либо на то, что король отправил меня куда-то со спешным поручением, как я буду прощен.

Друзья переглянулись и рассмеялись. Лесдигьер взял Бюсси под руку:

— Вы можете сказать правду, Бюсси. Честное слово, вы от этого только выиграете, ибо при виде нескольких пустяковых ранений вас, живого и невредимого во всем остальном, станут любить еще больше.

Бюсси смутился и слегка покраснел.

— Я знал, что вы догадаетесь о моем свидании с дамой. И, черт меня возьми, если вы неправы, утверждая, что мне все простят и даже станут любить еще сильнее. А потому забудем на время об этом и вспомним мудрое изречение мсье Шомберга, сказавшего, что ничего священнее дружбы на свете нет. Любовниц может быть сколько угодно, настоящие друзья бывают только раз.

— Я рад, что вы это поняли, граф; честное слово, с такой аксиомой гораздо легче шагать по жизни.

— А теперь мы отправляемся ко мне домой.

— А где вы живете? — спросил Шомберг.

— На улице Пти-Леон, у Бургундского отеля.

— Путь неблизкий. Но как вы себя чувствуете, Бюсси, сможете ли вы дойти?

— Превосходно, сударь, никогда не чувствовал себя лучше, чем сегодня, хотя мне даны были два важных жизненных урока.

— Какой же первый?

— Наказание зазнайства.

— А второй?

— Фехтования.

— Ну, фехтуете-то вы превосходно, спору нет, потягаться с вами может не каждый. Будь на моем месте другой, вы давно уложили бы его наповал.

— И все же я сегодня посрамлен; но, клянусь халатом святого Петра, нисколько не в обиде, ибо пострадал от лучшей шпаги Франции и теперь сам в этом сознаюсь, хотя и не верил в начале. Черт возьми, вас не зря так называют, Лесдигьер; меня предупреждали, что я буду побит, а я этому не поверил, Вы что же, и в самом деле были учителем фехтования?

— Такой должности у меня не было, но мне приходилось обучать гвардейцев маршала Монморанси.

— Но кто же учил вас самого? У кого вы брали уроки?

— Их было трое.

— Трое учителей? Но признайтесь, что все это были разные школы.

— Вы правы, их, действительно, было три: французская, испанская и итальянская.

— Черт побери! Мне следовало бы выбирать выражения в разговоре с вами, ибо драться так, как вы, может только учитель фехтования. Быть может, Лесдигьер, когда-нибудь вы научите и меня некоторым вашим приемам? Ну, хотя бы из испанской школы. Я слышал, испанцы славятся неотразимыми ударами.

— Это правда, — согласился Франсуа.

— Вы испытывали их на мне?

Лесдигьер улыбнулся:

— Что вы, Бюсси, я ведь с вами просто играл.

Бюсси побледнел:

— Как! Вы, значит, вовсе и не дрались со мной в полную силу?

— Должен вам заметить, Бюсси, — вставил Шомберг, — что господин Лесдигьер мог бы биться против троих таких, как вы.

Бюсси закашлялся. Лесдигьер похлопал его по спине.

— Что с вами, Бюсси? Вам нехорошо?

— О таких вещах надо хотя бы предупреждать, господин учитель.

— Да разве вас тогда можно было этим остановить?

— Это правда, — не мог не согласиться Бюсси.

— Будет время, я обучу вас кое-каким приемам. Я говорю это, зная, что вы храбрый и честный дворянин и никогда не воспользуетесь этим ни в низменных целях, ни против наших друзей.

— А кто ваши друзья?

— Вы еще повстречаетесь с ними.

— В таком случае, клянусь, что никогда не подниму руки ни против вас лично, ни против вас, мсье Шомберг, ни против кого-либо из ваших друзей, ибо уверен, что они так же великодушны и благородны, как и вы. В доказательство вот вам моя рука, господа, и пусть меня назовут самым последним негодяем, если я посмею когда-нибудь, даже под страхом смертной казни, либо предать вас, либо выступить против вас.