Прости - Олег Юрьевич Рой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот глядел на закрывшуюся дверь так, словно прощальные слова незваного гостя были заклятием. Или проклятием. Окаменяющим. Как рукопожатие Командора.
Где-то за спиной, в глубине квартиры, зазвучала вдруг музыка. Резкая, стремительная, раздражающая. Опять телевизор дурит! С глупым ящиком (хотя и не ящик он, а здоровенная, в четверть стены панель) такое бывало: он вдруг включался по собственной инициативе, и с канала на канал скакал, случалось, тоже как бы сам собой.
Действительно, сквозь темноту гостиной светился прямоугольник экрана. Музыка, к счастью, смолкла, сменившись размеренным женским голосом:
– Итак, мы с вами слушали шестой этюд Генриха Вильгельма Эрнста, более известный как вариация «Последняя роза лета», – проникновенно вещала седая ведущая. – Стихотворение известного ирландского поэта Томаса Мура стало источником вдохновения для многих выдающихся композиторов, музыку к его словам писали и Бетховен, и Мендельсон, и Глинка, не считая их менее титулованных коллег. Но вариация Генриха Эрнста, пожалуй, наиболее известна, поскольку считается, наравне с каприсами Паганини, одним из самых сложных скрипичных произведений. Давайте же послушаем оригинальное стихотворение Томаса Мура и его перевод.
Тоненькая фигурка в белом платье возникла возле микрофона, словно соткавшись из заполняющей глубину сцены полутьмы. Высоко поднятые золотистые волосы открывали стройную шею, простое белое платье ниспадало легкими красивыми складками. Олеся?!
Это – Олеся?!
Нет, это, разумеется, была другая девушка. Скрипки в руках белой фигурки не было. И голос не ее:
Последняя роза беспечного лета
Цветет одиноко одна она где-то…
Схватив первое, что попалось под руки – тяжеленную напольную вазу, – Герман швырнул ее в телевизор. Жалобно хрустнув, настенный экран рухнул вниз. Но проклятый голос продолжал звучать:
Все розы в округе уснули, увяли,
Их листья ветра, непогоды умчали…
Не помня себя от ярости, он лупил по чему попало: по опустевшей стене, по перекореженным останкам панели на полу – заткнуть, превратить в пыль, заставить замолчать!
Пока наконец не воцарилась благословенная, оглушительная, страшная тишина.
Эпилог
– Мама, не плачь! – Теплые ладошки обхватили ее руку, обнимая, прижимая, утешая. – Не плачь, тебе нельзя. Папа же говорит, что тебя нельзя огорчать, – не выпуская Олесиной руки, Яночка прижалась к ее животу, как будто слушала, что там. – То есть вообще нельзя, а сейчас особенно. Не плачь.
– Да ничего, – Олеся улыбнулась. – Это как дождь в дорогу. Помнишь, бабушка говорила, что дождь в дорогу – это хорошо?
– Помню. А она…
– Татьяна! – тихо, но твердо остановил ее Александр. – Дома.
Обнял Олесю, прижал к плечу. Родни у них с бабушкой не осталось, и у могилы они стояли впятером. Олеся, Саша, Татьяна-младшая (в честь его бабушки назвали) и, конечно, Карина, как без нее, со своим Эдиком, который со времен их поездки в Армению проникся к Таисии Николаевне глубочайшим почтением, так и норовил ей что-нибудь прислать. И горевал искренне, половина цветов была от него. От венков Олеся отказалась категорически, и невысокий холмик с временным крестом засыпали белыми лилиями и поздним шиповником. Странно, подумалось ей, сейчас всем кресты ставят, не смотрят, верующий или нет. Надо было у похоронщиков спросить, почему так, но Саша отпустил их вместе с их черным микроавтобусом сразу, когда все закончилось. Его машину привел Эдик, оставил рядом с Карининой, за оградой кладбища, довольно далеко отсюда. И стоял он с Кариной чуть поодаль, словно обозначая границу между семьей и… остальными? Но, быть может, Олеся все придумала, какое там поодаль, пара-тройка шагов.
Здесь, на самой окраине погоста, было удивительно спокойно.
– Не плачь, Лесь, – он погладил ее по выбивающимся из-под черной косынки золотистым прядям.
– Да я не плачу, просто…
– Дождь в дорогу? Кстати, о дорогах. Я ведь и Бориса нашел, – Александр сказал это совсем тихо, как будто не хотел, чтобы слышали Карина с Эдиком. – В смысле… Ну ты поняла. Ее Бориса. Борис Константинов, в Станкине учился, на два года старше Таисии Николаевны был.
– Он… – Олеся не успела закончить вопрос «он жив?»
– Нет, – перебил Александр, поняв ее с полуслова. – Его убили. Тогда и убили.
– Но ведь бабушка говорила, что все морги и больницы обзвонила.
– В электричке убили, он во Владимир ехал, на хулиганов каких-то нарвался, их задержали, но… Это все там, во Владимире.
– Во Владимир ехал? Почему во Владимир?
– Если захочешь, Белов выяснит. Может, он просто оттуда был? Таисия Николаевна ведь совсем недолго с ним встречалась. Да, я помню, она говорила, что москвич, но ведь даже фамилии не знала, так что… Да я давно нашел-то. Точнее, не я, а Белов, он действительно великий сыщик. Свидетелей нашел, у Таисии Николаевны ведь кое-кто из однокашников еще жив, и роман ее вспомнили. В общем, нашел.
– И… не стал говорить?
– Зачем? – Муж легко поцеловал ее в висок. – Пойдем?
Она кивнула, поманила дочь.
– Можно мне цветок взять? Пап, мам?
– Зачем тебе? – спросили они практически в унисон.
– В воду поставлю. И, может, он корешки пустит? Можно будет посадить на даче. Как будто она с нами.
– Возьми, конечно, – кивнула Олеся, подумав, что идея, может, и теплая, только лилии не укореняются. Не умеют. Надо будет что-то придумать, луковицу, что ли, в том месте прикопать, чтобы Яночка не огорчалась. При всем ее здравомыслии, пять лет – это еще ребенок.
Но ребенок выпутал из цветочной горки не лилию, а ветку шиповника. Уже привядшего на августовской жаре, но это же шиповник! Неистребимый и живучий. Последняя роза нынешнего лета.
Они отошли на десяток всего шагов, когда у Олеси в кармане завозился телефон. Звук она отключила, а вибро оставила, мало ли что. Мало ли кто.
– Кто там? – Александр заглянул через ее плечо.
– Лиза просит еще народников взять, – пояснила Олеся.
– Она все на тебя решила нагрузить? – немного ревниво вмешалась Карина.
– Да ничего, – Олеся покачала головой. – Расписание подбить, чтоб группы одна за другой шли, а не россыпью, и нормально будет.
– А кем она тебя заменять будет, когда… – Карина покосилась на Олесин живот, хотя вовсе еще ничего видно не было! Не могло!
– Разберемся. С Янкой-то я не так чтоб долго декретила.
– Ага,
