Прости - Олег Юрьевич Рой

Саша потер висок. Что-то было не так. Ну да, может, дед пел в молодости, а разлука с Тосей так его подкосила, что больше не мог петь? Бывает. Но он ведь отчетливо слышал шепот деда: Тося. Тося, а не Тася! И на неверно прочитанное в дневнике слово этого не спишешь. И еще…

– Таисия Николаевна, вы вот об отце упомянули. Но разве вы не в общежитии жили?

– Да что вы, почему вдруг в общежитии? Дома жила. У нас комната была на Никольской, мы с Борей часто там гуляли, особенно на набережной… И поцеловались там в первый раз. Весна еще была такая несмелая, прозрачная, хрупкая, почки только-только начали лопаться, не листва, а пушок как будто. И Москва-река блестит… Я так счастлива, что Боренька все-таки нашелся, что помнил обо мне. Как вы думаете, я… я смогу его увидеть?

– Да, конечно. Завтра прощание, я вас могу отвезти.

Таисия Николаевна кивнула и долго-долго молчала. Лишь тени каких-то мыслей искажали на мгновение замершее ее лицо: страдание, надежда, печаль и – радость. Да, радость. Горькая, безнадежная, но именно она светилась в легкой улыбке. Дотянувшись, Таисия Николаевна вдруг погладила Александра по плечу:

– Спасибо тебе. Ты на него похож немного. Я ведь столько лет ждала, когда он исчез. Ну после замуж, конечно, вышла, но это все не то. Всю жизнь ждала. Все надеялась, что придет весточка. Вот и пришла.

У Александра запершило в горле. Он словно балансировал на краю пропасти. Одно неловкое движение – и камни посыплются из-под ног, увлекая за собой и его, и всех, кто рядом…

– Таисия Николаевна, у вас имя такое красивое. А другой Тоси у вас в институте не было? – Он сосредоточенно разглядывал дно кофейной чашки в темно-коричневых разводах. Как по ним гадают, ни на что ведь не похоже.

– Тоси? – рассеянно переспросила хозяйка. – Ну я-то Тасей была, а в соседней группе, да, кажется, так… да, точно, была Тося. Антонина или Антонида, не помню уже. Вот помню, что фамилии у нас тоже были один в один. Я Ивашова, а она Иванова.

– И что с ней стало?

– Не имею представления, наверное, по распределению уехала. Мне-то отец велел, я после вернулась, а она… даже не знаю. Мы ведь с другими группами только на лекциях пересекались, а семинары… ну ты сам, наверное, знаешь, как это устроено. А почему ты спрашиваешь?

Испугавшись, что она догадается, Александр изобразил на лице недоумение. И плечами пожал:

– Да как-то… интересно стало. Подумал, редкое имя. Сейчас старые имена в моде, но все какие-то… вывернутые, что ли. Типа Доброславы или Любомудры. Таисии ни разу не встречал. Дед на эти якобы старые имена только морщился, говорил, что они фальшивые. Он ведь…

– Да, он это всегда чувствовал. Так жаль… Расскажи еще про него.

– Он удивительный… был. Нет, неправильно. Я есть, значит, и он есть. Понимаете? Я ведь все помню, значит, он здесь. Он и в самом деле удивительный человек. Вроде и институт бросил, на стройке с самого низа начал, но инженером все-таки стал, и вообще… Мне кажется, он все на свете умел. Говорил, что мужчина должен и ремонт, и пуговицу пришить, и… все, в общем. И меня приучал, наверное, когда я на горшок еще ходил – давай, помогай. Я гвоздь какой-нибудь ему подаю, а внутри гордость такая… Наравне, понимаете? И на рыбалку вместе ходили, и в походы. Устанешь, ноги не идут, а он – мужчины не сдаются.

– Совсем не изменился мой Боренька, – она вдруг поднялась. – Можно тебя обнять? Ты совсем как он. Глаза у меня не те уже, но такое ж не глазами, такое сердцем видишь.

Она едва доставала Саше до середины груди, и там, внутри, что-то щемило и словно плакало.

– Как хорошо, что я вас нашел…

– Ох, тебе же, наверное, бежать надо, перед похоронами столько хлопот, – она вдруг всполошилась.

Бежать ему совсем не хотелось, хотелось сидеть на этой маленькой кухоньке и чувствовать себя… дома. Так спокойно ему было только рядом с дедом. Но того уже нет, и сидеть сейчас здесь – не самая лучшая идея.

– Я завтра за вами заеду, хорошо?

Никакими такими похоронными хлопотами заниматься не пришлось. Сегодня, горько подумал Александр, даже смерть не та: платишь деньги соответствующим специалистам, и все исполнят в лучшем виде. Хотя старый обычай в чем-то был и лучше: в память об ушедших нагружать живых бытовыми заботами – платочки, чтоб соседкам раздать, кутья для поминок, да много всякого смерть требует. И, крутясь и беспокоясь об этих, ненужных, в сущности, мелочах, те, кто осиротел, вынуждены двигаться, думать, решать. Жить. И не сойти с ума.

А если все хлопоты – в руках нанятых специалистов… Только и остается, что биться головой в стену.

Цеплявшаяся за отца тетя Оля казалась не сестрой его, а дочерью. С тех пор как, пожив у сына в Германии, она неожиданно для всех перебралась в Грецию, ее годы словно пошли вспять. Хорошо на нее тот норвежский художник влияет, подумал Александр. Или не художник? И не норвежский? Неважно. Главное – тетка не убивается по канувшему в неизвестность отцу Костика, а, наоборот, наконец-то счастлива. Даже сейчас, с распухшим носом, красными глазами и некрасивыми пятнами на щеках, она выглядела лет на двадцать моложе своего брата. Пусть он действительно старший, но не настолько же.

– Совсем мы с тобой одни остались, – всхлипывала она, цепляясь за локоть брата.

– Ну что ты, у тебя Костик, внуки… – Виктор Борисович гладил ее по голове.

– Да они по-русски двух слов связать не могут, какие они внуки! И Костик…

С другой стороны за него цеплялась мама. Поникшая, бледная, только глаза такие же, как у тети Оли, – как будто два ведра лука начистила. На приехавших с Александром Таисию Николаевну и Олесю ни она, ни отец, ни тем более тетя Оля и внимания-то не обратили. Впрочем, попрощаться с дедом приехали многие. Друзья, коллеги, даже бывшие соседи. И многие, по старости, с поддерживающими их детьми или внуками. Подходили к гробу, клали цветы, стояли недолго, уступали место следующим.

Таисия Николаевна положила две длинные, с очень темными, словно траурными, листьями, розы. Белые, как летящий сверху снег.

На кладбище она стояла молча, чуть в стороне от негустой, но и не вовсе маленькой толпы. На Олесю не опиралась, на Александра же обратила внимание лишь тогда, когда все закончилось, когда над свежим рыжеватым холмиком воздвигся временный крест.

Кивнула, когда Александр