Упрямый Галилей - Игорь Дмитриев

Весьма напряженными оказались отношения понтифика и с великим герцогом Тосканы Фердинандо II. Они испортились из-за герцогства Урбино. Это герцогство с XII века принадлежало итальянскому роду Монтефельтро, а затем, в 1508 году, герцогский престол был занят Франческо Марией из дома Ровере, усыновленным с согласия своего дяди, папы Юлия II, последним из представителей рода Монтефельтро. Поговаривали, что Франческо был отравлен Павлом Фарнезе, сыном папы Павла III. Внук Франческо I – Франческо Мария II (1549 – 1631) – стал последним герцогом Урбино. В 1623 году он потерял своего единственного сына Фредерика, женатого вторым браком на Клаудии де,Медичи, от которого осталась дочь Виттория. Поскольку она не могла наследовать престол, то Франческо II в 1626 году подарил свои владения Ватикану. Однако Виттория делла Ровере еще в младенчестве была обручена с юным Фердинандо II, великим герцогом Тосканы, и по брачному договору должна была принести тому в приданое герцогство Урбино. Причем помолвка состоялась летом 1623 года, когда папа Григорий XV уже скончался, а Урбан еще не был избран. Скрыть эту уловку от нового понтифика не удалось. Начались трехсторонние переговоры между Франческо II, Ватиканом и великим герцогом Тосканы, которые затруднялись тем, что Флоренция претендовала на графство Монтефельтро (входившее в состав герцогства Урбино), где допускалось наследование престола по женской линии. Тогда римские дипломаты убедили семидесятичетырехлетнего Франческо Марию II, у которого было только одно желание – тихо дожить свои дни, подписать заявление, в котором он признавал права Святого престола на все спорные территории, включая и Монтефельтро. Поскольку другим государям – прежде всего императору и испанскому королю, а также Венецианской республике – в то время было не до Урбино, то ничто не помешало Урбану в декабре 1623 года объявить это герцогство выморочным фьефом и захватить всю область, обязавшись выплатить Виттории некоторую сумму и возвратить ей ее аллодиальные владения. Вернуть себе Урбино силой оружия тосканцы были не в состоянии867, хотя Чамполи убеждал Урбана, что со дня на день можно ожидать высадки тосканских войск где-нибудь в Остии или в Чивита-Веккиа.

Следует упомянуть также еще об одном эпизоде Тридцатилетней войны, который имеет отношение к моей теме. В конце 1627 года скончался бездетный герцог Мантуанский и маркиз Монферрато Винченцо II Гонзага. Мантуанское герцогство было имперским фьефом, в котором титул мог передаваться только по мужской линии. Законным наследником Винченцо II был француз, герцог Шарль I де Невер. Однако Габсбурги не желали уступать герцогство союзнику французского короля, поскольку тогда французы могли угрожать Милану, где располагались испанские войска, контролировавшие северную Италию. Кроме того, Милан был важным пунктом в стратегической системе коридоров, один из которых через Вальтеллине обеспечивал выход в южную Германию, а другой, через Савойю и Франш-Конте, – в Испанские Нидерланды. Узнав о кончине Винченцо II, де Невер отправил императору Фердинанду II, супруга которого, Элеонора Мантуанская, была родной сестрой Винченцо, письмо, в котором заявлял о своих правах на герцогство. Но не тут-то было. Герцог Оливарес, фаворит и министр Филиппа IV Испанского, не мешкая, приказал командующему миланской армией осадить крепость Казале в маркизате Монферрато. Однако триумфального похода не получилось, главным образом по причине плохого снабжения миланской армии. Осада затянулась. Кроме того, император Фердинанд II наложил на Мантуанское герцогство секвестр (запрет) как на выморочный имперский лен. Между тем де Невер заручился поддержкой Людовика XIII868, и весной 1629 года тот по совету Ришелье [рис. 2.13] двинул войска через Альпы, что привело к военному столкновению Франции с Испанией в условиях, когда ни одна из этих стран не была готова к войне. Поэтому обе стороны старались по возможности проявлять сдержанность. И тем не менее в результате успешных военных действий французы заняли Казале и Сузу, вынудив герцога Савойского вступить в союз с Францией и Венецией (принявшей сторону Франции).

В этой ситуации Оливарес обратился за помощью в Вену. Фердинанд, которого французское присутствие в северной Италии беспокоило куда больше, нежели ситуация на севере Европы, согласился помочь. Однако цена его поддержки оказалась для Мадрида высокой: император перебросил в Италию часть армии (около 50 000 солдат) из Фрисландии, лишив таким образом испанцев поддержки в этом регионе (надежды Оливареса на совместные испано-имперские военные действия против Соединенных провинций развеялись).

Помощь Фердинанда дорого обошлась и Италии, поскольку перешедшие через Альпы солдаты принесли с собой чуму869, которая распространилась по стране с невиданной скоростью и на борьбу с которой ушло почти четыре года.

Рис. 2.13. Филипп де Шампань.

Портрет кардинала де Ришелье. Ок. 1637. Лондон, Национальная галерея

Хотя имперские войска, вторгшиеся в Мантуанское герцогство, действовали неплохо, но не столь успешно, как того ожидали в Мадриде. В начале 1630 года французы возобновили активные действия и в марте захватили Пиньероль (в Пьемонте), а в мае – маркграфство Салуццо. 18 июля 1630 года войскам Габсбургов после длительной осады наконец-то удалось взять Мантую.

Однако за две недели до этого, 4 июля, в войну на стороне противников Габсбургов вступила Швеция, войска Густава Адольфа вторглись в германские владения. Начался новый этап Тридцатилетней войны, о котором уже шла речь выше. Фердинанду II стало не до мантуанского наследства.

В октябре 1630 года император вынужден был заключить Регенсбургский мир, по которому французские и имперские войска должны были быть выведены с территории Италии. В Мадриде это восприняли как предательство императором испанских интересов. Людовик XIII, который по этому договору лишался права оказывать поддержку противникам императора, отказался его ратифицировать, заявив, что его дипломаты превысили свои полномочия. Испания же терпела одно поражение за другим и в итоге согласилась весной 1631 подписать в Кераско крайне невыгодные для нее мирные соглашения. В итоге французской дипломатии удалось закрепить владения мантуанских герцогов за Шарлем де Невером и получить от Савойского герцога город Пиньероль и ведущую к нему военную дорогу – важный для Франции плацдарм на пути в Италию.

Урбан тяжело переживал мантуанские события. Ему было о чем тревожиться. Когда в мае 1629 года имперские войска захватили альпийские перевалы с горными тропами, ведущими в Италию, наемники открыто говорили, что их следующей добычей станет Рим. Положение было чрезвычайно серьезным. Урбан VIII потерял сон, но не самообладание – к июлю 1629 года ему удалось снарядить 7000 пехоты и 8000 кавалерии, и хотя этих сил было явно недостаточно для отпора, сам факт интенсивной подготовки к обороне, наряду с затянувшейся осадой Мантуи и другими обстоятельствами, отвели угрозу неприятельского нашествия.

Испанцы, не добившись своего в войнах за Мантуанское наследство, призывали папу сделать все, чтобы французы ушли из северной Италии, но Урбан твердо придерживался профранцузской ориентации, что усиливало неприязнь к нему со стороны Мадрида. Мантуанские войны стали еще одной причиной усиления напряженности в отношениях между Святым престолом и Флоренцией. Хотя Медичи старались не вмешиваться в конфликт, но номинально они были связаны с Империей (одна из сестер императора Фердинанда II, Мария Магдалина (1589 – 1631), была женой Козимо II Медичи и матерью Фердинандо II Медичи, в правление которого и происходили описанные выше события) и ограничены в своих действиях испанским влиянием. Короче, тосканская правящая династия поддерживала Габсбургов.

Итак, в момент, когда конфликт Урбана VIII с Гаспаром Борджа и его сторонниками в курии достиг кульминации (на фоне осложнения политической обстановки в Европе), понтифик узнает о связях Чамполи с происпанской партией и о его симпатиях к una politica filospagnola. Впрочем, связь секретаря с упомянутой выше тройкой кардиналов (Альдобрандини, Лудовизи и Убальдини) не была ни для кого секретом. Чамполи был креатурой Лудовизи. Но теперь все это предстало перед Святейшим в новом свете. Имя Чамполи становится для Урбана нарицательным, синонимом предательства870.

И в этой нелегкой для курии ситуации, спустя считанные недели после инцидента в консистории, по Риму стали распространяться слухи о «Dialogo» Галилея871. Поначалу Урбану было не до научных трактатов, и только в первой половине июня872 1632 года он обратил-таки внимание (или кто-то помог ему это сделать873) на сочинение тосканского ученого. Трудно сказать, что именно задело понтифика в «Dialogo». Возможно, ему не понравилось, что Галилей изложил излюбленный довод папы о божественном всемогуществе и бессилии науки понять устройство мира (а включение этого довода как центральной идеи трактата было одним из conditio sine qua non выдачи цензурного разрешения!) как-то вяло, мимоходом и неубедительно, «très particulier», как выразился Беретта, тогда как коперниканские идеи защищались им с блеском и аргументированно. А может быть, наместника Всевышнего привело в ярость, что упомянутый «богословский» довод был вложен автором в уста Симпличио, суждения которого постоянно опровергались и высмеивались Сальвиати. Наконец, гнев его святейшества мог быть вызван и тем, что в своем трактате Галилей фактически претендовал на лучшее и более глубокое (по сравнению с предложенным верховным понтификом) понимание божественного творения. Но как бы то ни было, Урбан в сложившейся ситуации не мог оставить без внимания книгу, в которой отстаивались утверждения, противоречащие библейскому тексту, и на которой стояли два цензурных разрешения: управляющего Апостольским дворцом Риккарди и флорентийского инквизитора Эджиди. Не надо было обладать сверхчеловеческой проницательностью, чтобы понять, какой козырь получат противники Урбана VIII, упрекающие его в недостатке рвения в деле борьбы с еретиками. Одно дело, когда Святейшему намекали на непотизм874 – грех, конечно, но и общепринятая практика, – и совсем другое, когда речь шла о покровительстве человеку, пропагандирующему идеи, осужденные еще в 1616 году. Урбан не мог игнорировать мнение некоторых отцов-иезуитов, полагавших, что книга Галилея опаснее сочинений Лютера и Кальвина875.