Се, творю - Вячеслав Рыбаков

– Нет, – сказала та.

– Жаль, – сказал Вовка.

– А ты? – пытливо спросила мать. Вовка посерьезнел.

– Да я уж давно все измерил, – ответил он.

С растерянными, немного принужденными улыбками глядя друг на друга, Бабцев, Фомичев и Корховой встали под решетчатым шеломом и почти соприкоснулись плечами. Бабцев всей кожей чувствовал неестественность, вопиющую фальшь происходящего; это был фарс. Вопрос, что этот фарс значил… Журанков сделал два шага к одному из пультов и небрежно тронул одну из кнопок. Откуда-то из нависающей над головами шлемообразной решетчатой рамы столь мимолетно, что глаз почти отказывался его воспринять, мигнул бледный розовый свет. И больше ничего не произошло. И тогда уже в голос ахнул Фомичев. От неожиданного звука Бабцев вздрогнул.

– Ексель-моксель, – очумело озираясь, сказал Фомичев потом. – А ведь правда!

– Вы что-то видели? – резко повернулся к нему Журанков.

– Нуда! Только очень коротко… проблеском. Ночной океан, вроде светать начинает… Лунища. И гористый темный контур вдали на воде. Чертовщина какая-то!

– Тест завершен, – сказал Журанков. – Мы снова свободны. Спасибо.

– На острове Таити жил негр Тити-Мити, – с враждебной веселостью сказал Корховой. Наташа подошла к нему ближе.

– А ты что? – спросила она его вполголоса. – Неужели не мелькнуло?

– Еще как мелькнуло, – ответил Корховой, скалясь. – Мелькнуло, что ты, мать, сильно располнела за это время.

Наташа покраснела.

– И все? – разочарованно спросила она.

– А чего бы тебе хотелось?

– Странно, – тихо сказала она и отошла. Корховой смотрел ей вслед, морщась, как от кислого.

– Леонид Петрович, – спросил Вовка, – а хижину Гогена вы видели?

– Хижину?

– Ну да.

Фомичев огорченно помотал головой.

– Нет… Не видел никакой хижины. Да я и не слышал никогда про хижину Гогена. Если б и увидел – не узнал. Но там вообще вроде как ночь, – он искательно поглядел на Журанкова, на Вовку. – Лунная дорожка на воде шириной с Тверскую. Океан… Наверное, – смущенно улыбнулся он, – у меня очень простые мечты, типа позагорать да выкупаться.

Все молчали. Фомичев окончательно смутился.

– Но с чего мне ночь привиделась? – пробормотал он. – Наверное, потому, что я по лунной дорожке плавать очень люблю…

– Леня, хватит, – сказала Катерина. – Уже не смешно.

– Позвольте вас поздравить, – церемонно сказал Журанков. – У вас великолепное воображение.

Закусивший губу от негодования Бабцев заметил, как отец и сын переглянулись и какой-то явно одобрительный флюид послали друг другу глазами, словно то, что Фомичев не увидел хижины, а увидел ночь, было, наоборот, хорошо; словно именно вопрос о хижине был тестом, возможно, провокацией, и Фомичев этот провокативный тест благополучно прошел. Да что тут, яростно подумал Бабцев, происходит?

Они молча двинулись назад. Миновали одну секретную дверь, другую секретную дверь, миновали вахтера, который, как старым знакомым, помахал им на прощание лапищей. Вышли на улицу. Здесь дышалось легче. И идти стало просторнее. Журанков пристроился сбоку от Фомичева и, улучив момент, буквально взял его под руку и повел в сторону, видимо, для уже отдельной, приватной беседы; Бабцев успел лишь услышать: «Леонид Петрович, я вот о чем еще хотел с вами поговорить…» Катерина осталась одна и безмятежно шла, ни на кого не глядя, щурясь от яркого солнца и подставляя теплому ветру лицо; она явно наслаждалась какой-то одной ей понятной свободой. Вовка замедлил шаги, чтобы оказаться с ней вровень, и Бабцев услышал, как он сказал матери:

– Мам, а почему ты отказалась? Или это я тебе в душу лезу?

– Ну, лезешь, – улыбнулась Катерина, – и ничего страшного. Но мне, собственно, нечего тебе ответить, Вовка. Если бы тест показал, что я мечтательная, я бы почувствовала себя дурой. Несовременной волоокой дурой типа Ассоль, стыдобища. А если бы я мечтательной не оказалась, я бы чувствовала себя прагматичной дурой, у которой две извилины как раз на один бизнес. И так, и этак – клин. Лучше уж я не буду этого знать.

– Жаль, – опять сказал Вовка. – МНЕ бы хотелось это знать, мама.

Катерина помолчала.

– Сказал бы раньше, – проговорила она.

Степенно шагающего, переполненного молчаливой яростью Бабцева догнал Корковой. Из розовощекого он уже становился малиновым, в ладони его уютно грелась полулитровая плоская фляга.

– По-моему, – сказал Корховой, – нас тут дурят.

Бабцев хотел не отвечать этому ублюдку, но оказалось, что больше ему не с кем говорить. Да к тому же ублюдок сказал именно то, что Бабцев думал. И каким-то образом получилось так, что все те оказались впереди друг с другом, и только они с Корховым – позади вдвоем.

– По-моему, тоже, – сквозь зубы процедил Бабцев.

Тогда Корховой братски протянул ему флягу.

– Хотите? – спросил он, будто они корешковали с Бабцевым сто лет. Бабцев покосился брезгливо.

– Пятьсот метров до кафе, – напомнил он.

– Страшная даль, – сказал Корховой. – Пока дойдем…

И тут Бабцев понял, что после этого непонятного, гротескного теста, которого он явственно не прошел, после этой опрокинутой на голову огромной решетчатой параши, переполненной невесть чьим дерьмом, он действительно ничего так не хочет, как просто дернуть крепкого.

– А дельная мысль, – сказал он. – Спасибо. Не откажусь.

Материала накопилась прорва, интереснейшего, загадочного, только осмыслить его было некогда. Создавалось впечатление, что строго научным образом его вообще не осмыслить; ну и ладно, пусть, для начала бы осмыслить хоть как-нибудь. Экспериментировать дальше методом, по совести говоря, тыка, не поднявшись на следующий уровень понимания, сделалось бессмысленно. Ребенок познания, задорно хохоча, время от времени оборачиваясь, дразнясь и подзуживая: «Не догонишь, не догонишь!», шустро топотал вдаль, то прячась за кустом и крича: «Меня нету!», то резко сворачивая на тропку, зигзагом ведущую в новые дебри.

Но как раз теперь навалилось разом все: то славные свадебные хлопоты, теперь вот это – наверное, нужное людям, но, что и говорить, суетное…

Ладно. Решил съездить, встряхнуться и отключиться, сказал себе Журанков – так отключайся, пора! Считай, подъезжаем…

Не тут-то было. В голове роилось.

Поразительно; казалось бы, совершенно симметричный опыт с попыткой перебросить голодную кошку поближе к мышке им так и не удался. Пробовали пятижды на разных режимах – ни в какую. Соседская Мурка, столь помогшая Журанковым начать великий путь, извертелась в своем фиксаторе, жадно светящимися глазами неотрывно глядя на нервничающих поодаль мышат, но ни одна вспышка не помогла ей приблизиться к пище при помощи такой простой вещи, как нуль-Т. Отец и сын растерянно переглядывались несколько минут, а потом Вовка – именно Вовку на сей раз осенило от отчаяния и недоумения – заговорщически подмигнул отцу, спрятал храбрых маленьких коллег подальше, выскочил на четверть часа из лаборатории к ближайшему магазину, а вернувшись, торопливо разодрал пластик и в точке финиша вывалил только что купленный пакет кошачьего корма. Мурка встопорщила усы, заныла: «Ха-ачу-у-у!» И было ей счастье. «Старт!» – сказал Вовка уже понявшему, в чем изюминка, Журанкову, тот с готовностью тронул стартер, и мгновенная розовая вспышка выплеснула Мурку из узилища точнехонько к лежащим аппетитной грудой лакомым кусочкам. После чего киса, отнюдь не задаваясь метафизическими размышлениями о многообразии путей к харчам, придирчиво обнюхала гостинец, одобрила и, урча, принялась лопать.