Беглый огонь (Дрон - 3) - Петр Катериничев

Глава 47

Очнулся я с рассветом. Серый сумрак начинающегося пасмурного утра делал серым все: и половики на полу, и старый комод, и большой книжный шкаф, и фотографию в ореховой раме... Кое-как я встал с кушетки; голова была чугунной, волчий голод плескался где-то под ложечкой, а я тупо озирался по сторонам, не в силах вспомнить, где я и как здесь оказался. Вчерашнее проступало диким, кошмарным видением, и я не вполне был уверен, было ли это вживе или привиделось в пьяном забытьи. Язык казался жестким и шершавым, как наждак. Пошатываясь, я выбрался в сени, приник к ведру с водой, хлебая через край. Потом умылся. Серый сумрак отступил, но радужных цветов в унылой картинке не прибавилось. Комната качалась, словно в зыбком мареве миража. Я облизал толстые, шершавые губы, чуть поморщился от боли. Рассмотрел себя в темном зеркале на комоде: Квазимодо какой-то! С изуродованным побоями, отекшим и заплывшим лицом; глаза горячечно блестели, чуть отросшие волосы торчали клоками. Если по-хорошему, то мне бы отлежаться где пару-тройку недель... Но задерживаться здесь было нельзя. Дедок, судя по характеру, был нелюдим, но ведь захаживал к нему кто-то! Да и до теток был охоч; элитных фотомоделей здесь - шаром покати, но две-три молодухи, истомленные пьющими супругами до полного окаянства и отчаяния и охочие оттого до мужеской ласки, аки пчелы до сладкого, наверняка сыщутся. И путь их - сюда, к деду-тиховану, к его тихушному домику. Оставаться нельзя. То ли из-за температуры, то ли от общего отвратного состояния, еда вызывала отвращение, хотя под ложечкой сосало все больше. Кое-как пошарил в стенном шкапчике в сенях, обнаружив бутылку хорошего коньяка, явно не фальсификата. Заглянул в чуланчик: роскошество! Яйца, солонина, закрытая в стеклянных банках, два здоровенных куса нежирной свинины, видно прикупленные вчера: Игнатьич решил гулевать на радостях. Покрошил свинину в сковороду, подождал тягостно минут пятнадцать, слушая шипение, махнул рукой - что горячее, то не сырое! - разбил следом десяток яиц, заварил в тщательно оттертой кружке чифир. "Отвинтил голову" коньячной бутылке, наплескал себе две трети стакана и вылакал единым духом, как сивуху: с благородным напитком так бы обращаться негоже, но сейчас он был для меня лишь лекарством "на спирту". С трапезой управился за полчаса, если, конечно, процесс механического пережевывания и поглощения белков, углеводов и жиров с целью пополнения энергетических запасов организма вообще можно назвать благородным словом "трапеза". Никакой тяжести в желудке я не чувствовал, словно давно перестал быть человеком, а превратился в робота. Дальше я тоже действовал как механический болванчик. Прошелся по хозяйским комнатам. Нашел крепкий еще камуфлированный ватник: к моему лицу он подходил куда больше, чем кожанка. Щеголять в ней с таким лицом - так никакой служитель закона равнодушным не останется: все-таки с Фролова плеча, и стоила никак не меньше штуки зелени. А дед Игнатьич мужичонка хозяйственный: реквизировав у меня курточку, аккуратно эдак развесил в шкапчик, на "плечики": ростом я чуть повыше, зато он в плечах был пошире. Никаких угрызений совести по поводу "посмертного ограбления покойного" я не испытывал: он мою судьбину решил уже тогда, когда водочкой с клофелинчиком потчевал, сука! А ведь зажиточно коптил старый волчара: костюмы, свитеры, все - новье, с иголочки. Недаром с ним молодухи гужевались; видать, не первый я у дедка-душегуба лох залетный, у остальных уж косточки догнивают под хлипкими осинами... М-да, чтой-то коньячок в голову вступил совсем не с той стороны, или действительно температура? Пошуровать бы у дедка, глядишь, кроме моей зелени еще десяток-другой "косых" нагрести вполне можно. Ха-ха, моей! Круговорот дензнаков в природе или, изъясняясь почти по-ученому, оборот наличного финансового капитала в нынешние времена скор и непредсказуем совершенно и выражается сработанной еще в старой Одессе фразой: "Деньги ваши - будут наши". Серая тень мышью метнулась вдоль комнаты. Я замер разом. Черт возьми, или примерещилось с пересыпу и недопиву? Я стоял замерев, стараясь не дышать. Скрип досочки на крыльце, еле слышный. Ну да, не померещилось: кто-то рысью метнулся там, за неплотно пришторенным окном, подслеповатое зеркало послушно отобразило это скорое движение, а я заметил его скорее инстинктивно, чем осознанно. В живых мертвяков я не верю напрочь. Ибо жизнь неоднократно доказывала нам обратное: крупнокалиберная пуля, выпущенная из ствола со скоростью чуть поболее трехсот метров в секунду, любого супермена превращает в кусок дерьма. А практика, как учил нас вождь Вова, - критерий истины! С той оговоркой, что не сама истина. Ну а дед-налетчик вчера был мертвее дохлой рыбы; вряд ли покойник обозлился покражей камуфлированного ватника и вышел вурдалачить после первых петухов. Тогда - кто? Я стоял посреди комнаты застывшим изваянием. Половица на крыльце снова скрипнула, едва-едва. Кто? То, что не стариковы друганы, - точно. И не пассия-малолетка, пробирающаяся к сладострастному старцу пососать сладенького и заработать на колготки, которые от Парижа до Находки полны орехов с кренделями, съел и - порядок... Менты? С чего? Если только обнаружили стылый и хладный остов в сарае? Но не станут менты скрестись мышами, будут стучать по-хозяйски в двери, а если напуганы допрежь того, вызовут какой-никакой ОМОН, спустят дверь с петель махом да гранатами слезоточивыми закидают! Ага, коньячок был добрый, раз мысли полетели излетными птахами! Какие в глухомани ОМОН с "черемухой"? То-то. Тихонечко я двинулся в уголок. Еще загодя заприметил там двустволку. Как и все в доме, оружие дедок-террорист содержал в полном боевом порядке; рядом - патронташ; патроны добросовестно забиты жаканом. Снова тень метнулась за оконцем, кому-то не терпелось там... И все же... Нет, не менты. Шаг у них не тот: у тех хозяйский, хоть бы они и скрытно подбирались, а когда закон под задницей да "корочки" в кармане, по этой земле ступаешь не в пример тяжелее! А эти... Видно, или посчитаться кто с дедком решил за какие старые грешки, хоть бы и за бабу, или - заметил, как он казну из-за стропила общественного туалета вынимал. А веселых гопстопничков от такой жизни сейчас в любой дыре - с избытком. А может, приберутся подобру? Решат, что хозяин отчалил по личной надобности какой?.. Потянул носом и понял: нетушки, не приберутся. Аппетитный запах шкварчащей еще на сковороде свининки слышно не токмо что на крыльце, а, боюсь, и в славном поселке "Комсомольская вахта"! Под такой аромат не мудрено, если б и самостийный народно-налоговый контроль приперся: на какие, дескать, шиши разговляешься, щучий дед? Еще был вариант, но о нем и думать даже не хотелось, ибо тогда шансы вырваться из людоедской избушки становились призрачнее первого мужа донны Флор из почти одноименного романа Жоржи Амаду. Это - если меня нагнала-таки какая-то из заинтересованных в моей безвременной кончине сторон. Самое противное, что я даже слухом не ведаю, кто бы это мог спроворить. События летят на меня снежной лавиной, а мне бы в избушечке отсидеться да поразмыслить о бренном и вечном... Одно хорошо: если меня хотят убрать, значит, мешаю, а если мешаю, значит, все по учению: верной дорогой идете, товарищ! Но уж очень извилистой. А те, снаружи, замерли. Но и рваться в запертую дверь и занавешенные узенькие оконца не спешат с треском и хламом. Сидеть в этой осажденной крепости сиднем? Занятие пустое и небезопасное. Да и самая лучшая защита нападение. Если, конечно, знаешь, на кого нападаешь. Тихонечко поднимаю ружьецо, загоняю пару патронов в стволы. Человек я не злобный, не с кем и нечего мне делить в этой забытой Богом и отцами-основателями комсомола бессменной вахте, но таковы уж люди: говорить о мире лучше хорошо вооруженным. Не то никакого разговора не получится вовсе. Выглядываю в оконце и не вижу ничего, кроме куска двора да добротного высокого забора. Одно непонятно: почему такой непростецкий и сторожкий дедок не завел себе зверя-волкодава? Вон и будка обширная имеется, и проволока для цепи во весь двор протянута... Или - был песик, не такой добрый и совестливый, как пожиратель сухого корма, но - был?.. Видать потравили. М-да, не пользовался Игнатьич в поселке бывших шахтарей уважением и авторитетом, а наоборот вовсе. Ну что? Пора и на свет Божий? Ибо действие рассеивает беспокойство. Таиться я перестал. Вышел в сени, покряхтел нечленораздельно, покашлял, закурил самокрутку из дедова табачка, чтобы на улице дух слышен был, погремел ведрами. Если на меня охотка, то эти ухищрения - как кольчужка против сорокапятой пушечки, а если это местные пришли баланс на счета наводить, то еще пободаемся. Ружьишко я примостил в уголке, готовый при случае быстро ретироваться в сени, если уж фортуна окажется девушкой особо переменчивой. Запахнул камуфляжную телогреечку, в руку взял короткий черенок лопаты: в ближнем скоротечном бою оружие куда более ломовое, чем нож. Да и... Если все ж местные, то не готов я бить их смертно за дедовы грехи! Снова погремел ведрами, дескать, собрался, замер, Едва слышный скрип: кто-то затаился на крыльце, как дверь распахнется, он в аккурат окажется за ней. Отодвинул засов, толканул дверь и ступил на крыльцо. Даже не услышал, почувствовал, как та дверь тихонько почала притворяться и резко свистнуло в воздухе. Быстро шагнул вниз по крыльцу, накидываемая струнная удавка скользнула по темечку и за спину, а я двинул рукой с зажатым черенком назад, торцом угодив нападавшему в причинное место. Крутнулся на месте и врезал уже с маху другим концом черенка по перекошенной болью физиономии, целя в подбородок. Попал. Звук получился звонким, как дерево о дерево, и мужик кулем свалился с крыльца. А на меня уже набегал другой с занесенным железным прутом: перехватив черенок двумя руками, подставил под удар. Замах был велик, сопротивление - неожиданным; железный прут вырвался из руки нападавшего и с визгом унесся в пространство. И еще - я увидел в глазах мужика искреннее недоумение, переходящее в потустороннее похмельное изумление... Еще бы, изумишься тут, увидев вместо желаемой стариковской хари - побитую варнакскую рожу! Но указывать ему на ошибки мне было недосуг. Как и вести душеспасительные беседы. Черенок со свистом рассек воздух и угвоздил мужика в висок. Тот пошатнулся и рухнул. Я отступил на крыльцо, скрылся в сенях, вышел уже с двустволкой наготове: кто знает, как местные индейцы планируют облавные захваты и прочие провинциальные развлечения? Это как водится, в каждом глухарином уезде свои традиции проводить свободное от жизни время: одни любят с удочкой посидеть, другие - с ружьишком побродить... Домик обошел по периметру скоро, но тщательно: никого. Сарай, как закрыл я его вчера на висячий замок да бревнышком припер для верности, так и стоит недотрогой. Выходит, нападавших всего двое, и оба горе-налетчика приперлись сюда пешочком с раннего утречка: променад у них такой. Мужички признаки жизни уже подавали, но для полного оклема время еще не пришло. Связав каждого веревочкой и взвалив на хрупкие свои плечи, перенес их по одному в дом и расположил, как и положено гостеприимцу, в креслах, прихватив для верности ноги тем самым капроновым шпагатом, чтобы до окончания собеседования у незадачливых, но, возможно, амбициозных разборщиков мысли плохие не возникали. А побеседовать очень хотелось: тянуть за собой еще одну непонятку - просто никаких сил. Хлебнул сам коньячку, сел на диванчик и замер в ожидании. Искать нашатырь и суетиться - дело хлипкое: от ударов по бестолковке люди отходят, когда пора пришла, и не раньше. Наконец тот, что получил сначала по мужескому достоинству, а потом по "бороде", вскинул голову, уставился на меня налитыми бычьими глазами. Лицо его было в мелких красных жилках - верный признак того, что потреблять горячительное он взялся с самого малолетства и пагубного того занятия не оставлял ни в годы перестройки, ни в прочие судьбоносные. На вид ему было лет сорок. - Ты кто? - скорее не спросил, а выдохнул он. - Конь в пальто. Мужик полупал глазами, вздохнул. Снова разлепил губы: - Убивать будешь? Или - поизмываешься? - А есть за что? - Да все вы, суки, одной масти. - Да ну? - Игнатьичев сродник будешь? - Скорее - кровник. Невеликий сталинский лобик мужичка собрался морщинками в размышлении: что, дескать, сие означает? Его сомнения я разрешать не спешил: пока человек чувствует угрозу, он словоохотливее. Хотя и не всегда. Второй подельник тоже кое-как проклюнулся; удар в висок валит мертво, и я порадовался, что сумел-таки придержать руку. - Чего прибрели спозаранку, болезные? - вопросил уже я. - Дедка за яйца прощупать? Мужичок молчал. М-да. Разговор не складывался. Видно, подутерял я большое личное обаяние. Да и применять к мужичкам "третью степень устрашения" вовсе не собирался: видно было, что пришли они не по мою душу, а дедову из преисподней им уже не достать. Но и в молчанку играть с ними было муторновато. Я чувствовал исходящий от них липкий, как налимий пот, страх. Тоже аники-воины! - Вот что, ребятки. Долго засиживаться с вами мне недосуг. Или исповедуйтесь по-скорому, и ступайте на все четыре, а я на пятую пойду, или - так и оставлю вас тут до прихода Игнатьича, пусть сам разбирается. Мужик в кресле - здоровенный, взрослый сорокалетний мужик - явственно побледнел, и лицо его обильно оросилось мелким холодным потом. Да, видать, с дедком они встречались накоротке и что это за волчара, знали хорошо... Вот и мне знать надобно; а то вдруг окажется Игнатьич вовсе не ведмедь-шатунок, а Акела - вожак стаи? И за мною, ко всем прочим, еще и бригада ветеранов-пенсионеров спецназа увяжется, бегай от них?! - Правда отпустишь? - спросил второй. - А что, сильно похож на душегуба? Мужик только глазками заморгал: видно, я был похож. - Я здесь случаем, как пришел, так и уйду. - А чего в смирновском доме делаешь? Ага. Вот так и доведется познакомиться посмертно: значит, фамильица покойного - Смирнов. - Коньячок пью. И мяском закусываю. По стаканчику примете? Не дожидаясь их особенного согласия, налил каждому по полновесному стакану спиртяги, слегка разбавив водичкой. Мужики косились на мои приготовления так, будто воочию узрели привидение, причем с напрочь съехавшей крышей. - Не боись, отцы, травить не стану. Развязал каждому руки, выдал по стакану. Никаких особенных сюрпризов я от них не ждал, тем более со спутанными ногами не очень и распрыгаешься, особенно когда обидчик, то есть я, уже доказал свою распорядительность в обращении с колотушкой, теперь покоящейся рядом на диванчике. Ну а для пущей убедительности и ружьишко осталось у меня под рукой. Чего им рыпаться на пулю? Никакого резону, по правде говоря. Плеснул себе- коньяку, поднял посудину. - Ну что? Как говаривала проститутка в одной комедийке, за наше случайное знакомство! - не без пафоса произнес я. И опрокинул свой коньячок. Мужики тоже долго ломаться не стали: один за другим маханули семидесятиградусного спиртягу влегкую, привычно, отдышались. Потом один молвил: - Закурить бы... - Смолите. Меня зовут Игорь, - соврал я. - Василий, - произнес тот, что сидел ближе. Добавил с неясным смешком, кивая на напарника с лицом, изрытым когда-то юношескими оспинами: - А этот, покоцаный, Колян. Мужики повозились по карманам, задымили "примкой". Я тоже полыхнул спичкою, закуривая, и, обозрев как бы со стороны легкую странность ситуации хмыкнул: - Хорошо сидим. - Помолчал, добавил: - Вот что, отцы, вы, выражаясь по-ученому, стрелку проиграли вчистую, вам и ответ держать. Слушаю. Хмель настиг первым Василия. - Да какой на хер ответ! Не знаю, кто ты деду, а только сволота он. Сука и пидор! Кто бы спорил, но не я. А Василий уже завелся в пьяном запале: - Ты можешь жилы из меня тянуть, а Смирнова я достану! За вышку под падлу пойду, но достану! - Чего так? Насолил шибко? Василий потупился: говорить не говорить... Тут вступил Колян: - Да чего там, - маханул он рукой. - Вчера этот потрох сучий девку вот его, - кивнул на напарника, - снасильничал. - Ну?! - Вот те и "ну"! Уж не знаю, кто ты, паря, будешь, блатной или бандюган, а тока по всем понятиям - беспредел это! На любой зоне за это старого пердуна раком поставют: девке одиннадцать лет всего! Папашка Василий сидел такой, что на него смотреть было жалко. А Колян продолжал: - Гулевал он с чегой-то: накупил в "Америке" всяко-разно, погрузил в свою мотоциклетку... А Олька Васькина как раз с магазина шла. Вот и приманил, старый козел, шоколадкой! Посадил в коляску и - в лесок. - Так чего ж вы вчера не наехали? Могли бы и с милицией, раз такое дело... - Да Васька сам сед ни только узнал. - Колян вздохнул. - Видать, молотило у дедка немаленький, девка болеет, за живот держится... Наська, Василия жена, и пристала к ней седни с ранья, что и как... Ну девка и раскололась: дескать, дед Смирнов шоколадку ей дал, а потом велел трусики снять и с писькой его играться... А уж потом... Тьфу, сволота! - сплюнул Колян. Удавить такого мало! Детки, они ж до сладкого охочие, вот и польстилась на шоколадку... А зарплату мы год не видали, а от картохи той с души воротит... Василий слушал другана и не замечал, как слезы катятся одна за другой по лицу. Скверно, когда мужики плачут. Совсем скверно. - Я предлагал Ваське сразу в ментовку заяву подать, на зоне ему за эти художества очко бы весь срок рвали! Да... - Колян махнул рукой. - Времена нынче - то ли посадют, то ли отмажется, а девку навек ославят. Этот Смирнов не простой дедок... Вот мы и решили сами: прийти втихаря и удавить. - А чего не явно? Вкатили бы картечи из ружьишка... - Да? Сидеть за старого тоже охота невелика. А так - придушили бы тишком да дом его подпалили: поди доказывай! А еще... На дедка не очень-то рогом и попрешь: как-то селивановские на него возбухли, так он шестерых пораскидал, что котят, да еще кому ребро, кому руку поломал... Такого шатуна только засадой и взять можно... - Колян осекся вдруг, глянул на меня жалко, заопасавшись, что слегка разбавленный спиртяга сыграл с ним злую шутку: разболтался он, а теперь этот и сдаст его Игнатьичу с потрохами... Ладно, мужики - не бойцы, но хоть попытались! А что до Ольки этой, так не задержись дед с ней, не выпутаться бы мне из тонкой капроновой паутины! - Вот что, мужики. С дедом вам расчеты больше чинить не надо. - Да? Это по-каковскому же решению? - Кончил я деда. - Как - кончил? Убил? - Можно и так сказать. В ментовку не заложите? - Да чего нам... Да мы... - Ну тогда подите гляньте: в сарае, под дерюжкой. - Я кинул мужикам ножик, они мигом освободили ноги. Вышли, покачиваясь, из дома, посеменили к сараю, сняв указанный мною ключ с крючка. Долго возились с замком, скрылись, появились через минуту, озадаченные, притихшие: одно дело - по куражу на дело идти, другое - воочию готового жмурика узреть. - Остыл уже, - произнес Василий, уточнил: - Холодный. - Сдох, собака, - произнес Колян. Посмотрел на меня по-новому, с большей даже опаской: - Ты извини... уважаемый... Могли бы угрохать тебя вместо деда. - Вот это вряд ли, - хмыкнул я. - Так ты нас это... отпускаешь или как?.. - спросил Колян, продолжая поглядывать на ружьецо. - Да идите с миром. Только... Вы уж не закладывайте меня, такого хорошего, а? - Да что мы, басурманы? Ты ж эту суку старую завалил, а мы тебя - заложим? Чай, русские люди, здешние. - Вот потому и прошу душевно, что здешние, - вздохнул я. Пора было отрываться. Куда? Мысль об этом была неуместной, ибо бодрости не прибавляла. Зато другая была как нельзя кстати: уверенности, что мужички не проболтаются где случаем, по хвастовству или пьянке, - никакой. Только одно чувство надежно замыкает рот замком - страх. Ну а раз так выступлю-ка змеем-искусителем. Да и добру - не пропадать. - Да... Вы вот что, мужики. У Смирнова этого денюжки немалые заныканы в доме. Вы бы пошуровали, глядишь, отыщете. Оба смотрели на меня странно, по-бараньи, не то чтобы недоверчиво, а скорее просто тупо: с чего, мол, щедрый такой? Наконец Колян, он был посмелее и посметливей, спросил: - А самому чего? Карман жмут? - Недосуг. Идти мне надо. Времени у вас немного, рассвело совсем, не ровен час, заглянет кто. А там у деда - тыщи! Долларов! Азарт и алчность подстегнули мужиков, как плеткой. Лишь опять тот же Колян на крыльце обернулся, долго и вдумчиво смотрел мне в глаза: не учиню ли чего смертного? - уверился, что не учиню, и - скрылся в доме. Василий тоже запнулся на пороге, чуть помедлил, спросил: - А ты все ж кто будешь-то? Кто я? Самому бы узнать, да не у кого. - Странник. Зашел в сараюху. Глянул на труп, на убранство сарая. Закурил, бросил спичку на кучу пропитанной соляром ветоши, ногой опрокинул канистру с бензином. Не дожидаясь, пока занявшийся огонек добежит до первой бензиновой лужицы, быстро вышел, миновал ворота и направился к лесу. Уже у опушки услыхал тяжкий взрыв: ухнула канистра, разметав огонь, и сарай занялся сразу. Я усмехнулся невесело: ломать - не строить. Успели мужички казну найти - их счастье, не успели - впору ноги уносить. Сгорела хата гори и забор!